Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

Марти провел весь день, задавая самые деликатные вопросы по всему дому, но вскоре стало ясно, что Уайтхед ничего не сказал о случившемся ни Перл, ни Лилиан, ни Лютеру. Это странно. Ведь сейчас самое время призвать всех к повышенной бдительности, не так ли? Единственным человеком, который намекал на то, что ему известно о событиях этой ночи, был Билл Той, но, когда Марти заговорил об этом, он уклонился от ответа.

– Я понимаю, что ты попал в трудное положение, Марти, но в данный момент мы все в одной лодке.

– Я просто чувствую, что мог справиться с работой лучше…

– …если бы знал, что к чему.

– Да.

– Ну, я думаю, стоит признать, что Джо знает лучше всех. – Он скорчил печальную гримасу. – Нам всем следовало бы сделать такую татуировку на руках, как думаешь? «Джо знает лучше всех». Жаль, что я не могу рассказать больше. Хотел бы я знать больше. Думаю, для всех заинтересованных сторон будет проще, если ты перестанешь копать.

– Он дал мне пистолет, Билл.

– Я в курсе.

– И велел мне им воспользоваться.

Той кивнул; он выглядел огорченным всем этим, даже сожалеющим.

– Сейчас плохие времена, Марти. Нам всем… приходится делать много вещей, которые мы не хотим делать, поверь мне.

Марти верил ему; он достаточно доверял Тою, чтобы знать, что, если бы тот мог что-то сказать по этому поводу, сказал бы. Вполне возможно, что Той даже не знал, кто сломал печать на Приюте. Если это была личная конфронтация между Уайтхедом и незнакомцем, возможно, полное объяснение могло исходить только от самого старика, а этого явно не предвиделось.

Оставался еще один собеседник. Карис.

Он не видел ее с тех пор, как накануне вторгся на верхнюю площадку. То, что он наблюдал между Карис и ее отцом, выбило из колеи, и он чувствовал, что в нем пробудилось детское желание наказать ее, лишив своего общества. Теперь он чувствовал себя обязанным разыскать ее, какой бы неприятной ни оказалась эта встреча.

В тот же день Марти нашел ее слоняющейся недалеко от голубятни. Карис была закутана в меховую шубу, которая выглядела так, словно куплена в комиссионном магазине: на несколько размеров больше, чем надо, и изъедена молью. К тому же девушка казалась чересчур одетой. Погода была теплая, несмотря на порывистый ветер, и облака цвета веджвудского фарфора, плывущие по небу, не несли никакой угрозы: слишком маленькие, слишком белые. Апрельские тучки, в худшем случае с легким дождем.

– Карис.

Она уставилась на него такими усталыми глазами, что он сначала подумал, будто они в синяках. В руке она держала букетик, похожий на пучок хворостинок: многие цветы еще не распустились.

– Понюхай, – сказала она, протягивая их.

Он понюхал. Цветы были практически лишены запаха: от них веяло рвением и землей.

– Почти не пахнет.

– Хорошо, – сказала она. – Я думала, что теряю остроту чувств.

Она уронила ставший ненужным букетик на землю.

– Вы не возражаете, если я вам помешаю, не так ли?

Она покачала головой.

– Мешай, сколько хочешь, – ответила она. Странность ее манер поразила его сильнее, чем когда-либо: она всегда говорила так, словно у нее на уме была малопонятная шутка. Ему очень хотелось присоединиться к игре, выучить ее тайный язык, но она казалась такой замкнутой, отшельницей за стеной хитрых улыбок.

– Я полагаю, вы слышали собак прошлой ночью, – сказал он.

– Не помню, – ответила она, нахмурившись. – Возможно.

– Вам кто-нибудь что-то сказал об этом?

– А зачем?

– Даже не знаю. Я просто подумал…

Она вывела его из неловкого положения яростным кивком головы.

– Да, если хочешь знать. Перл сказала мне, что приходил незваный гость. И ты его спугнул, верно? Ты и собаки.

– Я и собаки.

– А кто из вас откусил ему палец?

Перл рассказала ей о пальце или старик удостоил ее такой ужасной подробности? Были ли они вместе сегодня в ее комнате? Он выкинул эту сцену из головы, едва та вспыхнула перед его внутренним взором.

– Это вам Перл сказала? – спросил он.

– Я не видела старика, – ответила она, – если ты на это намекаешь.

В точности его мысли, жутко. Она даже использовала его слова: назвала Уайтхеда «стариком», а не «папой».

– Может, спустимся к озеру? – предложила она, явно ни о чем не волнуясь.

– Конечно.

– Знаешь, ты был прав насчет голубятни, – сказала она. – Это ужасно, когда здесь пусто, как сейчас. Никогда раньше об этом не думала. – Образ покинутой голубятни, казалось, действительно нервировал ее. Она дрожала, даже в шубе.

– Ты сегодня бегал?

– Нет. Я слишком устал.

– Неужели все было так плохо?

– Что было так плохо?

– Прошлая ночь.

Он не знал, как начать ответ. Да, это было плохо, но даже если он достаточно доверял ей, чтобы описать иллюзию, которую видел, – а он ни в коем случае не был уверен, что видел, – его словарный запас прискорбно мал.

Карис остановилась, когда они подошли к озеру. Маленькие белые цветы усыпа`ли траву под их ногами, Марти не знал, как они называются. Изучая цветы, она спросила:

– Еще одна тюрьма, Марти?

– Что?

– Это место.

Она унаследовала отцовское умение изрекать реплики невпопад. Он совсем не ожидал такого вопроса и был сбит с толку. Никто по-настоящему не спрашивал его, как он себя чувствует после приезда. Если не считать поверхностные вопросы о его комфорте. Возможно, поэтому он и не удосужился задать себе этот вопрос. Его ответ – когда он пришел, – прозвучал с запинкой.

– Да… Наверное, это все-таки тюрьма, хотя мне такое в голову не приходило… Ну, я же не могу просто взять и уйти, когда захочу, так? Но это нельзя сравнивать… с Уондсвортом. – И снова его подвел словарный запас. – Это просто другой мир.

Ему хотелось сказать, что он любит деревья, необъятный простор небес, белые цветочки, сквозь которые они шагают, но знал, что эти слова из его уст прозвучат уныло. Он не умел так говорить – не то что Флинн, который мгновенно переходил на язык поэзии, словно говорил на нем с детства. Ирландская кровь, утверждал он, объясняла свою болтливость. Все, что Марти мог выдавить из себя:

– Здесь я могу бегать.

Она пробормотала что-то, чего он не расслышал; возможно, просто согласие. Как бы то ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как гнев, с которым начал, обида на ее умные разговоры и тайную жизнь с папой исчезает.

– Ты играешь в теннис? – спросила она, опять невпопад.

– Нет, не доводилось.

– Хочешь научиться? – предложила она, бросив на него косой взгляд и улыбаясь. – Я могу с этим помочь. Когда потеплеет.

Она выглядела слишком хрупкой для напряженных упражнений; жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя он и не знал, на грани чего.

– Вы меня научите, а я буду играть, – сказал он, довольный сделкой.