Александр Шуйский - Сказки и истории [сборник litres]

– А как его зовут? – спросила Машка, запихивая в портфель возвращенные книги по собаководству. В гостях у Лиды она бывала редко, и с Трифоном до сих пор не встречалась.

– Это Трифон, – сказала Лида. – Триша. Пойдем, Триш, проводим Машу, – и Лида тряхнула ошейником с поводком. Обычно на этот звук пес вскакивал и бежал к двери. Но в этот раз ему, видимо, не хотелось гулять.

– Не больно-то он тебя слушается, – сказала Машка, прищурившись. – Никуда он не пойдет.

– Пойдет, – сказала Лида и присела на корточки, чтобы застегнуть ошейник. Пес зарычал.

– Триша, ну пожалуйста! – крикнула Лида, и тут Триша кинулся прямо ей в лицо.

Лида выпустила из рук собачью сбрую и схватилась за щеку. Машка подскочила и быстро дернула подругу на себя, оттаскивая от собаки. Триша вжался в свой коврик, глядя на девочек снизу вверх, так что в темноте коридора были видны только его зубы и белки глаз. Подруги выскочили за дверь. Машка отняла Лидину ладонь от лица:

– Покажи. Ого. Здорово. Как бы шрамов не осталось. У вас перекись есть? Нет? Идем ко мне. Это обязательно надо промыть. Хорошо еще, если уколы от бешенства делать не станут. Знаешь, как больно? Прямо в живот!

Лида дрожащими руками заперла квартиру и, рыдая, поплелась за Машкой. У Машки оказался дома папа, врач-педиатр, он живо обработал ранки, заставил Лиду выпить ложку какой-то остро пахнущей настойки, дал запить. Лида всхлипывала. Не столько от боли – больно не было совсем, – сколько от обиды. Меньше всего она ожидала, что на нее бросится ее собственная собака.

Дома, конечно же, пришлось все рассказать. На скуле отчетливо были видны две отметины от клыков, да и лицо у Лиды было красное и зареванное. «Как же так», – растерянно сказала мама, но тут папа внезапно хлопнул ладонями по кухонному столу.

– Хватит с меня. Этой собаки в моем доме больше не будет. Еще не хватало, чтобы всякая уличная шавка кусала мою дочь.

– Андрей, что ты такое говоришь, куда я его выгоню? Это случайность, Лида сама виновата… – начала было мать, но отец резко оборвал ее:

– Никаких «выгоню». В эту же субботу отвезу его в клинику.

– Зачем – в клинику? – всхлипнула Лида. – Папа, не надо!

– Иди спать, – сказала мать очень спокойным тоном, ухватила Лиду за руку, отвела в комнату и закрыла дверь.

Лида зарылась лицом в подушку и ревела, ревела и ревела, сначала под крики в кухне, потом под хлопок двери, потом под абсолютную тишину, ревела до тех пор, пока не заснула от собственных слез.

Из клиники папа вернулся очень довольный.

– Пристроил я твоего пса, Нинуш. Пока стоял в очереди, разговорился с одним мужиком. Во, говорит, мне такая собака и нужна, дачу охранять, чтобы злющая была. Я и отдал. Вместе с ошейником и намордником.

Лида очень хотела расспросить, что это за мужик и где у него дача, но мама молча развернулась и ушла в комнату, и Лида с папой ужинали только вдвоем.

Еще неделю мать ни с кем не разговаривала. Иногда отвечала односложно. Но чаще бросала: «Делай, что хочешь», – и нужно было угадать, чего именно не следует делать. Иногда Лида угадывала, а иногда – нет, и тогда становилось еще хуже. В воскресенье, когда все позавтракали – отец сразу ушел, сказал только, что вернется к вечеру, – Лида взялась прибирать со стола и включила маленький кухонный телевизор, там как раз заканчивалась программа «Ребятам о зверятах», после нее должны были быть мультфильмы. По студии прыгали три больших пуделя, подстриженных под артемона, а их хозяйка рассказывала об этой породе, о том, какая пудель неприхотливая и веселая собака.

– Убери, видеть не могу, – сказала мать, и Лида поспешно выключила телевизор.

Она уже домыла посуду, а мама все так же сидела в углу кухни, грея руки о чашку с чаем.

– Мам, – сказала Лида и, не дождавшись реакции, попробовала зайти сбоку: – Ну, может, не так все и плохо? Скоро лето, ему знаешь, как будет на даче здорово. Еще лучше, чем в городе.

Мать вдруг посмотрела прямо на нее, со странным выражением на лице.

– Все-таки ты у меня совсем дурочка, – сказала она почти весело. – Ты что, правда думаешь, что твой отец его отдал кому-то? Он соврал, чтобы меня не расстраивать. Триша никому не был нужен, кроме меня. Никому. Конечно же, его усыпили. Никто не будет возиться с якобы агрессивной собакой.

Лида закрыла воду.

– А Мотька? – спросила она севшим голосом.

– Что – Мотька?

– Мотьку вы тоже усыпили, а мне соврали, чтобы меня не расстраивать?

– Что ты несешь, – сказала мать сухо. – Зачем нам было тебе врать. Матильду я отдала бабушке из седьмого подъезда. Развесила объявления, она и пришла. Ну что ты на меня уставилась? Твоя Матильда начала метить. Писала прямо на коврик в коридоре. И на диван в твоей комнате тоже. Но никто твою Мотьку не усыплял.

Лида помолчала, а потом, глядя в окно, очень тихо заметила:

– В книжке Рябинина написано, что если здоровое животное писается в доме, это просто что-то не в порядке. Что кошка или собака так выражают протест, потому что это единственная доступная для них форма.

Мать даже рассмеялась.

– Алиса, – сказала она, – никогда не повторяй слова только за то, что они красивые и длинные!

Это была цитата с любимой пластинки, двойной альбом, «Алиса в Стране чудес» с песнями Высоцкого. Мама вообще любила разговаривать цитатами. Лида то и дело слышала «Топтун, если не можешь сказать ничего хорошего, лучше помолчи», – из «Бэмби» Диснея. Или «Когда б свое поднять могла ты кверху рыло!» – когда Лида не могла найти какую-то вещь, а мать видела, где та лежит. Цитата всегда означала, что спор окончен, никакие аргументы больше не принимаются. Лида пожала плечами и взялась домывать посуду.

А вечером, погасив свет, долго смотрела, как по потолку перемещаются прямоугольники окон – внизу во дворе проезжала машина, и свет фар ложился на потолок, а потом скользил от правой стены до левой. Свет проходил по потолку, а Лида повторяла про себя – доступные формы протеста. Раз за разом, не вдумываясь в смысл. Они скользили в голове, как свет по потолку, каждого прохода как раз хватало, чтобы произнести про себя: доступные формы протеста, справа налево.

В школе началась эпидемия гриппа. Когда от класса осталось пять человек, его объединили с классами «а» и «бэ», но все равно уроков было очень мало, занятия заканчивались в двенадцать дня. Лида просидела дома один день, другой, а потом взяла рубль из своей копилки и поехала в центр города, на Стрелку Васильевского острова, где была мамина работа. Сначала думала, что зайдет к маме в институт, но потом проехала на одну остановку дальше и пошла в Эрмитаж. Она не была там больше трех лет, еще со старой квартиры, и почти ничего не помнила. Но на первом этаже ее встретили старые знакомые – греческие боги и герои, а на втором – Малахитовый зал из «Хозяйки Медной горы», а ведь был еще Павильонный зал с часами «Павлин», и белая Посольская лестница с золочеными светильниками и капителями черных колонн, и бесконечные ярко-алые залы с картинами.