Александр Шуйский - Сказки и истории [сборник litres]

Следующая неделя была самой замечательной школьной неделей в ее жизни. После одного или двух уроков Лида бросала дома портфель и уезжала в город бродить по музеям. Зоологический она и так неплохо знала. Эрмитаж был выхожен вдоль и поперек. А совсем рядом с маминой работой обнаружился еще один музей, за вход в который платить не надо было вовсе. За огромными дверьми с улицы был виден вестибюль с широкой дворцовой лестницей, а у лестницы – двое невообразимых чудовищ в полтора человеческих роста каждое. Из чудовищ торчали рога и бивни, их спины покрывали тигровые шкуры. Лида не могла пройти мимо. И впервые в жизни оказалась в Кунст-камере.

Это оказалось в тысячу раз лучше Эрмитажа. Здесь как будто кто-то нарочно собрал персонажей всех сказок на свете. У непонятных витрин она останавливалась и дожидалась экскурсии. Все экскурсоводы рассказывали разное, так что слушать можно было бесконечно. Здесь были самураи, индейцы Северной и Южной Америк, африканские вожди в плащах из алых перьев, японские принцессы в кимоно, китайские резные шары – один в другом, все вместе – в пагоде из слоновой кости. Здесь были вышивки из надкрыльев майских жуков, яванский театр теней, японские расписные ширмы. Лида шла из зала в зал как сквозь сказку. Дома она ничего не рассказывала о своих приключениях.

Через неделю грипп закончился, но после уроков Лида, неожиданно для себя, все так же ехала на Стрелку Васильевского острова. Сдавала портфель и пальто в гардероб и бродила по залам до пяти вечера, а без четверти шесть уже была дома. К шести возвращались домой родители.

Однажды ей удалось «прицепиться» к экскурсии, которая шла на самый верх, в башню Ломоносова. Там были его приборы, смальтовые мозаики, письма и книги, множество глобусов. И еще одна лестница поднималась на этаж выше, к обсерватории.

– Ну что, хочешь посмотреть, что там? – спросила ее смотрительница, когда группа уходила. – Я тебя часто вижу в музее. Хочешь посмотреть, какие там чудеса? Ага. Приходи завтра к десяти. Я договорюсь, нас пустят. Покажу тебе его двойной глобус. Сможешь?

На следующий день Лида вовсе не пошла в школу.

Глобус был огромный. В нем можно было выпрямиться во весь рост. Снаружи на нем были континенты и моря Земли, а внутри – сфера звездного неба. Из созвездий она знала только Большую Медведицу и Кассиопею, зато их нашла мгновенно, вызвав умиление у обеих смотрительниц – и у той, что была в зале с глобусом, и у знакомой, которая ее привела наверх. За это ее отвели в зал, который только готовился к открытию: экспозиция первобытного мира. «Борьба за огонь» про доисторических людей к тому времени была зачитана Лидой до дыр, она ходила от витрины к витрине, онемев от счастья.

Вечером, делая вид, что готовит уроки, она долго думала, как скрыть сегодняшний прогул. И в конце концов написала «взрослым» почерком записку якобы от мамы, что та возила ребенка на редкую экскурсию, все с ее ведома и под контролем. Записка была принята без вопросов. Дома тем более никто ничего не заподозрил.

В пятницу она, как обычно, вернулась домой к шести часам. Свет в квартире уже горел – видимо, мама пришла с работы пораньше. Лида поднялась и позвонила.

Лицо у мамы было красным, как будто сгорело на солнце. Она схватила Лиду за куртку, втащила в квартиру и захлопнула дверь.

– Я сегодня была на родительском собрании, – сказала она очень холодным тоном. – И меня там спросили, как тебе понравилась экскурсия.

Лида стояла, ни жива, ни мертва. Про родительское собрание она совершенно забыла.

– Ну? – сказала мать. – Что это все значит? Что это значит, я тебя спрашиваю? Где ты ходишь вместо школы? Где ты была весь день?

– В Кунст-камере, – пробормотала Лида, и пошатнулась, потому что ухо ожгло болью: мать с криком «не ври!» залепила ей затрещину. Лида схватилась за ухо, изумленно уставясь на мать. За что? За правду? Тогда зачем было спрашивать? Ухо и скула горели, как будто к ним приложили раскаленный шар, и еще один такой шар, только гораздо больше, наливался у нее прямо посреди груди, и от этого было так горячо, что у Лиды потемнело в глазах. Мать что-то еще кричала про неблагодарного ребенка, из-за которого ее так унизили, отчитали на родительском собрании – ее! отчитали! при всех! – а она даже не знала, что сказать, потому что думала, что если ребенок утром уходит, а вечером уже дома, то день он провел в школе, а не черт знает где! Что у нее, оказывается, дочь – прогульщица и врунья, и как она только могла сделать такое с собственной матерью!

В глазах было темно, в ушах звенело. Раскаленный шар понемногу остывал и превращался в каменный. Перед глазами прояснилось – обои из темно-бордовых снова стали бежевыми, на них даже появился знакомый узор в виде розочек. Лида медленно, негнущимися пальцами, нащупала молнию на куртке, вставила кончик в язычок и аккуратно потянула, снизу вверх, застегивая куртку до самого горла. Мать кричала, Лида смотрела в розочки на обоях и повторяла про себя: «Передо мной табуретка. Передо мной табуретка. Передо мной табуретка».

Давай сделаем так.

Окна у нас заклеены, их мы не тронем, а под дверь положим одеяло, которое у нас вместо пледа. Свернем в жгут и положим, чтобы хорошо щель закрыло, чтобы не потянуло раньше времени. Во-от. Ты ешь, ешь, напоследок-то, у меня там вовсе какие-то копейки остались, вот я тебе с рынка на последние, творога-то с рынка, да со сметаной, милое дело, это тебе не магазин «Диета» с тараканами и красной подсветкой в мясном отделе, которую если выключить, увидишь, что все зеленое уж неделю как. Можно было бы, конечно, и мяса нам с тобою купить – ах, какое мясо смотрело на меня на рынке! – но это было бы только тебе, потому что на кухню я не пойду, я не могу на кухню идти, я трушу, ничего никогда не боялась, все пережила, а на кухню сейчас идти трушу, там ведь эта, крашеная в бигудях, я на ее нос лоснящийся смотреть больше не могу, крыса она, крыса, царица Крысинда, сожравшая сало. Ее даже собственный ребенок боится, бледнеет и шарахается, я же видела. Раньше хоть ночью можно было готовить, но теперь там по ночам этот бледный мальчик сидит, с тараканами разговаривает. Они – шур-шур-шур по шкафам, а он им – такие дела, ребята. Позавчера выхожу – перед ним крыса сидит, здоровая такая, а он ее с руки кормит. Я чуть не закатилась, вот не поверишь, прям на месте, где стояла, там и развернулась и пошла по коридору, за стеночку придерживаясь.

Нет, не пойду на кухню. Больше никогда не пойду на кухню.

Да и зачем нам с тобой на кухню? Тебе плошка с творогом, мне плошка с творогом. Где-то у меня были остатки сахару… ага, вот они. Я себе посыплю, тебе не надо, нет? Ладно, не вороти носу-то, твоя полосатость, не буду портить твой творог. Ешь. Ешь, наедайся напоследок. Мы с тобой ровесницы, да на человечий счет тебе куда больше, чем мне, дуре беспутной. А в пятнадцать лет казалось – когда-а еще двадцать пять будет, я ж уже старухой стану! Старуха и есть. Старуха есть, Родионроманыча на нее нету, придется самой, такие дела, ребята.