Евгения Кретова - Альтераты. Соль

В душной темноте трюма пахло прогорклым маслом и сыромятной кожей. Круглобокие тюки были закреплены в углу у стены. Они покачивались вместе с кораблём. Рядом через проход стояли мешки с солью. Предштормовые волны бились о борт, нашёптывая проклятия.

Металлический стук отпирающегося засова, узкая полоска жёлтого света, шорох крадущихся к лестнице шагов. Угловатая тень в нерешительности замерла на верхней ступени, будто прислушиваясь. И в следующее мгновение стекла вниз, послушно следуя за слабым огоньком свечи. Тусклый свет метнулся к низкому потолку, выхватив из темноты высокую женскую фигуру, одетую по-мужски в льняную рубаху до колен и узкие кожаные штаны, заправленные в сапоги. Свободные концы сплетённого похожего на змею пояска повторяли очертания округлых бёдер. Светлые, цвета липового мёда, волосы были увиты в тугую косу. На лице незнакомки играла странная улыбка: затейливая смесь любопытства, торжества и злорадства.

Рука с узким запястьем, защищённом тиснёным зарукавьем с серебряным изображениям лубочного солнца, потянулась к замызганному пологу. Отодвинув край, женщина усмехнулась: там, в чёрной мгле, в тесной клетке из занозливых досок, скрючившись, сидел её враг, закованный так, что едва мог двигаться.

Женщина втянула носом спёртый воздух, медленно шагнула к клетке.

— Разбудила? — она внимательно и с нескрываемым удовольствием рассматривала иссиня-чёрные кровоподтёки на тонких запястьях. Враг шевельнулся, подобрал под себя ноги, спрятал руки под грубую накидку. — А и то верно, выспишься ещё, — и добавила мечтательно: — Скоро Константинополь…

Человек в клетке никак не отреагировал. Её это позабавило.

— Кариотис, небось, заждался… Ещё бы: такой товар! Как думаешь, тебя сразу продадут или ещё подержат в подвалах с крысами? — она сделала один осторожный шаг, приблизив мутный кружок света к клетке. Но подойти ближе не рискнула, так и осталась стоять, держа в одной руке край просаленного полога, а в другой — подсвечник с огарком тусклой свечи.

В полутьме мелькнула серебристая прядь волос, белая кожа.

— Нет, тебе не такая благодать уготована, — мстительно прошипела женщина и наклонилась к своему врагу так, чтобы ни единое слово не ускользнуло, чтобы каждое впечаталось в сознание пленника. — Знаешь, Кариотис ведь — не торговец рабами, его товар — тончайшая кожа. Вначале её вымачивают в солёной воде, ещё на хозяйке, а потом аккуратно вырезают нужные куски и снимают. И чем белее кожа, тем больше Кариотис за неё получит… На твоей он обогатится, — светловолосая зло прошипела: — Ты можешь гордиться, ведьма, на ней напишут оды императору Константину. А смерть твоя развлечет Михаила Пафлагона с Зоей Порфирородной.

В проходе мелькнул красно-оранжевый отблеск и бесшумно упал между мешками.

— Воды. Дай воды, — прошелестел голос из-под покрывала.

Женщина зло расхохоталась.

— Это вряд ли! Я распорядилась, чтобы ни единая капля не коснулась тебя. И воды ты не увидишь до самой своей смерти, скорой и мучительной. А я буду её свидетелем.

Она круто развернулась и выскользнула из закутка, оставив врага умирать от жажды. Ей в спину с укором смотрели тёмно-синие глаза.

Щёлкнул засов, стихли шаги.

Корабль продолжал свой путь, приближаясь с каждой минутой к конечной точке своего путешествия — порту Константинополя.

— Воды… Дайте воды, — беспомощный хрип тонул в затхлой темноте.

Неожиданно за завесой, около тюков с кожей, послышалось движение. Щёлкнуло огниво, яркий огонёк осветил безусое мальчишеское лицо, перебежал на огарок свечи и замер в нерешительности.

Осторожные шаги приблизились к закутку.

— Эй! Есть кто живой? — напряжённый шёпот, замешательство у полога.

Человек под покрывалом пошевелился. Тихо звякнули цепи кандалов. Юноша приблизился к пологу, робко отодвинул край.

— Я Словен, ладьяр младший. С вечора тут прячусь от дядьки мово, да, видать, и заснул… Проснулся, и слышу, будто плачет кто…

Свет был так слаб и неверен, что пришедшему, чтобы хоть что-то разглядеть, пришлось перешагнуть через промасленный полог и придвинуться ближе, подойдя к самой клетке. Грязное, в темно-багровых пятнах, рубище пленника соскользнуло с плеч. Под ним оказалась девушка.

— А, ты? Ты и вправду? Она? — в голосе слышалось опасение и любопытство, а в измазанных смолой руках темнел небольшой ключ с отломанным зубцом и грубым витым кольцом вместо ушка.

Белоснежная даже в почти кромешной мгле кожа девушки искрилась январским снегом, а белые как лунь волосы серебристым шёлком падали на плечи. Тонкие руки зябко тёрли онемевшие в кандалах запястья. Из-под ржавого металла сочилась кровь. Синие глаза разглядывали нежданного гостя.

Он был совсем юн, вряд ли достиг шестнадцати. Многие в его возрасте — уже воины, известные своей храбростью и отвагой. А этот мальчишка, светловолосый, с наивным пушком над верхней губой, явно сбежал из скита. Жизни ещё не видал, а дедовых сказок наслушался.

— Воды, — прошептала пленница потрескавшимися губами и протянула руки узкими ладонями вверх.

Мальчишка растерялся, будто сомневаясь, да тут же сунул найденный ключ за пазуху, засуетился:

— Да сейчас-сейчас, — дрожащими от волнения руками отстегнул от пояса и бросил пленнице кожаный пузырь, — Нам так-то велели к пленнику ни на шаг не подходить. Дядька сказал, что до смерти зашибёт всякого, кто запрет нарушит, — парнишка хмыкнул и наивно улыбнулся: — Но он, наверно, не знает. Думает, небось, какого преступника везём императору византийскому на суд. А ты вон… девчонка… Краси-ивая какая, — вздохнул, любуясь.

Девушка посмотрела тяжело, перевела дыхание. Осторожно, будто взвешивая каждое движение, подняла пузырь с водой и, выдернув пробку, поднесла к пересохшим губам.

Гулко звякнули кандалы.

Глаза пленницы распахнулись. Словен замер, как заколдованный, от пронзительно-холодной синевы этих глаз.

Бледный луч отразился в капле, рассыпался греческим огнём по чёрным стенам трюма и заледенел. Стало тихо, будто волны за бортом с опаской прислушивались к происходящему. Пленница медленно перевернула пузырь. Прозрачная жидкость заискрилась, коснувшись плотно сжатых губ. Стекая по заострённому подбородку, груди, растекаясь по телу, рассыпаясь серебряными и золотыми брызгами, окутывала фигуру пленницы в невидимый кокон. И, странное дело, пузырь-то был наполовину пуст, а вода из него всё текла и струилась, будто небесные хляби разверзлись. Воздух наполнился морозной свежестью.

Ржавые кандалы побелели, покрываясь мохнатой коркой инея, дрогнули и опали искрящимся песком.