Виталий Конеев - Гнев Бога

– Ты проживёшь долгую жизнь.

– Значит, я выйду живым из тюрьмы?

– Да.

Вдруг камеру наполнили дикие завывания толпы людей, и прозвучал громовой голос:

– Этот человек совершил преступление, и он будет распят на кресте!

И в тот же миг Понтий Пилат увидел яркий солнечный день и вопящих людей, которые теснились по сторонам высокого помоста, в центре которого на кресле сидел средних лет римлянин с холодным, жестоким выражением лица. Перед ним стоял молодой человек, судя по осанке, в изодранной одежде с засохшей кровью, что покрывала его с головы до ног. Римлянин внимательно осмотрел человека и повернулся, и глянул на офицеров своей свиты, остановил взгляд на одном из них, на огромного, седовласого, лицо которого выражало угрозу. Мощные пальцы офицера сжимали рукоять меча. Сидевший римлянин вновь перевёл взгляд на залитого кровью человека.

Юный Понтий Пилат вдруг почувствовал, что между этими тремя людьми есть какая-то странная ложь и в то же время какой-то договор, тайна. И он, пожалуй, узнает сейчас всё, если сможет увидеть лицо того, кто стоял перед римлянином. Но день внезапно погас, и военный трибун, ничего не видя, в сумрачной камере, словно ослеплённый, привалился к стене. Хрипло спросил чародея:

– Кто этот сидящий в кресле римлянин?

– Это ты, будущий прокуратор Палестины.

– Кого же я обрёк насмерть?

– Ты многих отправишь на смерть, – задумчиво ответил Латуш, пытаясь понять: почему он не хотел, чтобы военный трибун заглянул в лицо стоявшего перед прокуратором человека, и кто этот незнакомец?

Понтий Пилат на время забывший, где он находился, в восхищении покачал головой.

– Я буду прокуратором Палестины? Сладкий кусок!

И он, чувствуя усталость, зевнул, лёг на солому и едва опустил голову, как тотчас крепко уснул здоровым сном крепкого человека. Он проснулся от толчка в плечо. Над ним стоял чародей Латуш и протягивал ему конец бечёвки.

– За тобой пришли. Но берегись, Понтий Пилат. Если тебя убьют сейчас, то ты никогда не станешь прокуратором Палестины.

В словах чародея звучала ирония. Всадник в изумлении вскрикнул:

– Ты обманул меня, негодяй!

– Нет. Но если тебе повезёт, то мы ещё встретимся.

Понтий торопливо затянул на поясе конец бечёвки и дёрнул ей. Он был уверен, что там, наверху его ожидала свобода. Однако едва он, дрожавшими от волнения руками вцепился в края горловины и выглянул из неё, как увидел над собой Гнея Пизона, который с ликующим криком обрушил удар мечом на голову всадника. Тот отпрянул к стене. Меч ударился о камень и улетел вниз, в камеру.

Понтий рывком прыгнул из горловины в зал и, разметав стражников, помчался к выходу, но уже за ним бежали преторианцы, а впереди них, воя от злости, что вторая половина наследства ускользала от него, летел Пизон, готовя вырванный у стражника меч.

В тесном кривом коридоре появился Германик. Он пропустил Понтия Пилата, увернулся от меча Пизона и сильным тычком рукоятки клинка ударил в лицо преторианца. Декурион, обливаясь кровью, опрокинулся навзничь.

Преторианцы, понимая, что пощады не будет, бились до конца. И все, кроме Пизона, были изрублены в куски.

Когда Германик со свитой покидал двор, в него из коридора медленно вышел Пизон и, с ненавистью провожая взглядом блистающего молодостью и красотой полководца, прохрипел:

– Я щадил тебя, Германик. Думал начать с Тиберия, но теперь начну с тебя.

Глава шестнадцатая

Вскоре после погребения Августа Тиберий получил донос, что некий Публий Марон входил в отхожее место, имея на пальце кольцо с печаткой, на которой было изображение Августа. Доносчик сказал Марону: «Ты делаешь это на глазах Цезаря» – «А пускай смотрит и завидует», – весело ответил тот.

Тиберий было рассмеялся над этим глупым доносом и отбросил табличку в сторону, однако уже на следующий день, идя на заседание Правительства, без охраны он был окружён толпой, которая с бранью закричала ему:

– Тиберий – Биберий, отдай власть Германику, а сам убирайся на Родос!

Он вспомнил о доносе и, поднявшись на Капитолий, расцарапал своё лицо ногтями и с громким плачем вбежал в храм Юпитера, упал на колени и, заламывая свои руки, со стонами рассказал сенаторам об оскорблении, нанесённом его отцу Мароном.

Дело приняло нешуточный оборот. Публий Марон был вызван сенаторами в Правительство и под угрозой пыток выдал более ста человек, которые входили в отхожие места, имея при себе печатки, монеты с изображением Августа. Схваченные люди были подвергнуты жестоким пыткам и казнены.

Под предлогом строгости и исправления нравов Цезарь предложил Правительству наказывать всякого, кто плевал, переодевался, бил раба близ статуи Августа, не приветствовал её, проходя мимо.

Войдя во вкус, Тиберий почти каждый день громил с трибуны в Правительстве развратников, пьяниц, мотов, называя их по именам. И часто, в окружении сенаторов и стражи, ходил по улицам города, выискивая порок.

Со своей свитой он врывался в бани, которые давно облюбовали гомосексуалисты, и сам обрушивал на головы людей тяжёлую дубину. Люди голыми выскакивали на улицы, а кто был пойман на месте преступления, того стражники волокли в тюрьму на крючья палачей. Много раз он изгонял уличных проституток из города, но они уже на следующий день, подкупив стражу, они возвращались назад.

Угрюмый, с опущенной головой, поигрывая пальцами, Тиберий стремительно шагал по улицам, увлекая за собой усталых сенаторов, вооружённых дубинами. А услышав крики гульбища, Тиберий оживлённо указывал на дом.

– Вот притон разврата!

И первым вбегал через дверь. Бил всех подряд, кто попадал под его тяжёлую руку. Люди прятались под столы, прыгали в окна, молили о пощаде. По приказу Цезаря законы о нравах один за другим вырезались на медных досках и отправлялись на форум. Он закрыл все театры, в которых актёры наносили друг другу во время действия увечья, раны. Сократил выдачу денег на бесплатные гладиаторские битвы и замыслил, было, запретить их, но из опасения народного восстания, отказался от этой мысли.

Народ, лишённый кровавых театров, вынужденный редко смотреть любимую резню гладиаторов, страшно озлобился на Цезаря. Люди часто заступали ему дорогу, осыпали бранью, обвиняя в жестокости.

Он же, на упрёки друзей в мягкости, с гордостью отвечал, что в свободной стране должны быть свободные мысли и язык. Когда власть Цезаря укрепилась, а римляне всё чаще стали подвергать его оскорбительной брани за жестокость, которая ни чуть не была сильней жестокости Божественного Августа ( тот собственными руками выдавливал глаза своим врагам), Цезарь на вопрос претора: «Нужно ли привлекать к суду людей за оскорбление величества?» ответил: «Законы должны исполняться». Перепуганные римляне затихли. Теперь при виде Цезаря все разбегались.