Виталий Конеев - Гнев Бога

Секарии утвердительно мотнул головами.

– Да, прекрасный господин, это мы сегодня ночью метнулись тебе на подмогу и грудью закрыли тебя от смерти!

Захарий торопливо шагнул вперёд и сильным жестом указал пальцем в небо.

– Господин, то было веление Бога, когда в цирюльне твой друг отправил меня на тот свет…Ой!– вскрикнул секарей. То Ефрем сильным ударом сзади по срамному месту Захария заставил на время замолчать своего товарища.

Иуда благодарно осмотрел секариев и остановил свой взгляд на Захарии.

– Продолжай, я слушаю тебя.

Из-за спины Захария вышел Ефрем.

– Господин, я буду продолжать. – Он перевёл дух и с чувством заговорил: – Мы не с проста оказались на площади, когда на тебя напали разбойники.

– Вас кто-то послал?

– О, да, прекрасный господин.

– Кто же этот добрый человек?

– Это был ца…– Ефрем, не закончив фразу, переломился пополам, широко открыв рот.

Захарий, сочувственно глядя на товарища, сказал:

– Вот так с ним всегда: как только начнёт говорить слово «термы», так сразу у него ломота в пояснице.

И пока Ефрем, со свистом вдыхая воздух, находился в вышеуказанной позе, делая глазами и пальцами страшные знаки в сторону Захария, тот невозмутимо продолжал говорить:

– Когда я был на том свете по причине своего неудачного падения, я слышал голос Бога. Он сказал мне: «Захарий, ещё не наступит утро следующего дня, а ты вместе с Ефремом будешь служить Иуде».

Иуда пожал плечами.

– Я не богат, чтобы иметь столько слуг.

– А нам будет довольно и куска хлеба со стола господина.

Иуде понравились добродушно-глуповатые лица иудеев, и он, ничуть не удивляясь навязчивости Ефрема и Захария, сказал им:

– Ну, раз так, идите за мной.

И убийцы матери Иуды, приплясывая от счастья, что они отныне будут служить столько красивому юноше, которого давно успели полюбить, толкая друг друга и бранясь, пошли за преторианцем.

Глава двадцать первая

Утром Тиберий вызвал к себе во дворец Гнея Пизона, потом приказал Иуде удалить всех преторианцев из коридоров и лестниц в соседние с его кабинетом комнаты, а самому центуриону затаиться против дверей.

– Как только я крикну тебя, немедленно изруби на куски Пизона.

Тиберий оглядел пустынные коридоры и, сильно играя пальцами руки, что всегда говорило о его нетерпении, злости или раздражении – вернулся в кабинет и, привлечённый уличным шумом, выглянул в окно.

Огромные толпы народа с разгорячёнными лицами торопились в амфитеатры на бесплатные зрелища, где должны были вновь состояться – запрещённые было Цезарем – бои германских рабов с хищными зверями.

Раздражённый взгляд Тиберия останавливался на беременных женщинах, на утончённых матронах, на патрициях, на сенаторах и детях, ну, а вид черни вызывал в нём дикий приступ ярости.

Принцепс повернулся к Ливии и гневно сказал, указывая на окно:

– Римский народ жаждет крови! И он хочет, чтобы я был добрый с ним! – Тиберий глухо зарычал: – Никогда добро, честь, справедливость не были в цене и не будут, пока живут на земле люди. Всегда один человек подавляет другого. А если не может подавить, то требует от него доброты. Но, получив её, презирает того, кто дал её!

– Ты, Цезарь, пытаешься оправдать свою жестокость?

– Вполне возможно, Ливия. Но моя жестокость есть всего лишь защита от людской ненависти. И если я более жесток, чем другие, то это объясняется тем, что я родился с душой чистой, мягкой, уязвимой. Ведь ты помнишь, Ливия, каким я был в пять – семь лет.

Тиберий, обливаясь слезами, опустился на колени перед матерью и простёр к ней руки.

– Разве ты не видишь, что Германик напоминает своим характером меня в детстве! Но это ты, Ливия, и твой супруг Нерон, а потом Август – раздавили во мне всё доброе!

Взволнованный Цезарь вскочил на ноги и, лихорадочно играя пальцами, начал стремительно ходить по комнате, не замечая презрительной улыбки матери.

– Август – хитрый зверь – растлил мою душу. А я не умел хитрить и стал нелюбимым народу. И заслужу проклятие всех поколений! – Тиберий сильно ударил себя в грудь кулаком и со стоном сказал: – Ну, что за странность? Сулла, Цезарь, Антоний, Август – все они были кровожадными убийцами. И тем не менее о них народ говорит с похвалой. А я, не сделав и сотой доли их жестокости, уже прослыл зверем!

В коридоре зазвучали тяжёлые шаги. Тиберий быстро отёр мокрое лицо руками и сел в кресло, посмотрел на дверь. Она с громким стуком распахнулась, и в комнату шагнул комендант Мамертинской тюрьмы. Не глядя на Цезаря, он движением ноги толкнул скамью к столу и, уже было, уселся на неё, как прозвучал рычащий голос принцепса:

– Эй, ты, Гней Пион, встань в тот угол!

Кровь прихлынула к лицу Пизона. Его безобразный шрам, рассекающий лоб, переносицу и щёку зигзагом, стал багровым.

– Цезарь, ты боишься меня? Вот смотри. Я пришёл без оружия.

И он сильным движением руки разорвал на себе тогу. Тиберий на мгновенье смутился и, не зная, что сказать в ответ, откинулся на спинку кресла. Он страдал от того, что не мог укоротить этого человека.

Ливия с мягкой, язвительной улыбкой на спокойном лице, спросила Пизона:

– А этот глубокий шрам, которым ты пугаешь людей, действительно нанёс тебе Германик?

Пизон вздрогнул. Он и в юности был не хорош лицом, и всегда мучился от того, что встречные легкомысленные женщины бросали свои чувственные, легкомысленные и обещающие взгляды на кого угодно, но только не на Пизона. Это заставляло Пизона ненавидеть и женщин и красивых мужчин. А когда он стал уродом, озлобление на людей охватило его настолько сильно, что казалось, что никакое злодеяние не могло успокоить его душу.

Тиберий удовлетворённо хмыкнул, разглядывая шрам на багровом лице Пизона. А тот, пылая гневом на уничижительную улыбку принцепса, вскочил со скамьи и завопил:

– Если ты, Цезарь, вызвал меня только для того, чтобы смеяться над моим уродством, то я ухожу!

– Ну – ну, сядь на место или встань в угол и выслушай меня. Я хочу дать тебе провинцию…

Пизон быстро перебил принцепса:

– Я согласен принять только Сирию!

– А почему не другую?

– Меня не интересует другая.

– Хорошо, Пизон, ты получишь провинцию «Сирия». Но, наверное, тебе, Пизон, известно, что там, на Востоке, будет находиться мой сын Германик в качестве наместника восточных провинций.

Пизон насторожился и бросил внимательный взгляд на Тиберия, а тот, поигрывая пальцами и рассеянно посматривая на улицу, спросил:

– Согласен ли ты во всём следовать указаниям моего сына?

– Если ты прикажешь, Цезарь.

– Я не могу тебе приказать. Сирия далеко. И то, что там происходит, не всегда мне ясно здесь – в Риме.

Ливия, не довольная тем, как осторожно вёл беседу Тиберий, сильно ударила пальцами по столу. И когда Пизон повернулся к ней, она властным голосом заговорила: