Роберт Эйкман - Холодная рука в моей руке [сборник litres]

К счастью, мама так и не появилась. Что касается всех прочих, они, пожалуй, рады были, так сказать, сбыть с рук невзрачную английскую девицу. В отсутствие мамы обязанность присматривать за мной перешла к графине, но я видела ее только издалека. Возможно, она сочла за благо не вмешиваться в наш разговор, догадавшись, что это противоречит моим желаниям. Если это так, я не зря считаю ее проницательной. Впрочем, не знаю.

Настало время ужина. К моему великому удивлению (и досаде), новый мой друг, да позволено мне будет называть его так, сообщил, что не сядет за стол. Объяснение, которое он привел, а именно отсутствие аппетита, отнюдь не показалось мне убедительным; я готова была счесть своего собеседника невежливым, но слова, в которые он облек свое оправдание, как и всегда, достигли цели, смягчив мою обиду. Он с пылом убеждал меня подкрепить силы, заверял, что, хотя и не может меня сопровождать, но с нетерпением будет ожидать моего возращения. Слова свои он сопровождал взглядом столь выразительным и проникновенным, что я сменила гнев на милость; признаюсь, подобно ему, я тоже не ощущала ни малейшего аппетита (к грубой пище этого мира). Вспомнила, что до сих пор не упомянула о красоте и неодолимой силе его глаз, таких темных, что они кажутся почти черными – по крайней мере, в свете свечей. Бросив на него взгляд, возможно слишком пристальный, я решила, что он, пожалуй, не желает идти в столовую по иной причине – яркий свет способен обнаружить его истинный возраст. Подобное тщеславие, вне всякого сомнения, свойственно отнюдь не только представительницам женского пола. Несомненно, даже здесь, в дальнем конце залы, он стремился держаться в тени. И это невзирая на исходящую от него силу, которую невозможно не ощутить. Призвав на помощь всю свою деликатность, я повернулась, чтобы уйти.

– Но вы же вернетесь? – спросил он, и его исполненный тревоги голос прозвучал особенно чарующе. Пытаясь сохранять невозмутимый вид, я ответила ему улыбкой.

Тут откуда ни возьмись появился папа. Вцепившись в мою руку, он сообщил, что мама, поднявшись наверх, совсем расхворалась (это можно было предугадать заранее); после ужина мне тоже следует подняться в свою комнату, заявил папа. Потом он принялся яростно работать локтями, расчищая нам путь; оказавшись у стола, начал пичкать меня всевозможными кушаньями, как видно, желая превратить в фаршированную индейку. Но, как я уже сказала, аппетита у меня не было, так что названия блюд, которые папа скормил мне или истребил сам, совершенно ускользнули из моей памяти. Все съеденное я «залила» (как выражаются у нас в Дербишире) невероятным (по моим меркам) количеством местного вина, которое все гости, включая папу, сочли чрезвычайно легким; мне оно, впрочем, показалось ничуть не легче, а может быть, и тяжелее тех вин, которые мне доводилось пробовать прежде. Признаюсь, я выпила немного этого вина еще до ужина, во время так называемого флирта с местными мужланами. Любопытно, что папа, привыкший выражать неодобрение по любому поводу, не имел ничего против моих неумеренных возлияний. К моему великому удивлению, он не предпринял ни малейшей попытки меня ограничить. Будь рядом мама, уж она, конечно, быстро положила бы этому конец. Как правило, ей самой достаточно двух-трех бокалов, чтобы почувствовать себя плохо. Так или иначе вчера за ужином я впала в подобие «транса»: с трудом заставляла себя есть и с фатальной легкостью накачивалась вином. После ужина папа вновь попытался отправить меня наверх – спать или, возможно, ухаживать за мамой. Но, так как я слишком много выпила и надеялась, что меня терпеливо дожидается новый друг, все обернулось очередным фарсом. Надо было как-то отделаться от папы, поэтому я обещала сделать все, что он хочет, и через минуту забыла все свои обещания, в чем бы они ни заключались. Слава богу, с тех пор я еще не попадалась папе на глаза.

Да и вообще, сегодня я еще никого не видела, за исключением разбудившей меня графини. А вчера для меня существовал лишь он один.

Он ждал меня, безмолвно стоя в тени чуть колыхаемых сквозняком гобеленов, под рядами гирлянд, украшающих стены. Когда я подошла, он порывисто сжал мою руку. Разумеется, всего лишь на мгновение, однако я имела возможность ощутить, какая у него железная хватка. Мой новый друг выразил надежду, что не нарушает моих планов, отрывая меня от танцев. Я поспешно ответила: «Нет-нет». Говоря откровенно, в ту минуту я вряд ли была бы в состоянии танцевать; надо сказать, при любых обстоятельствах хождение мерным шагом в обществе замшелых древностей не относится к числу моих излюбленных занятий. Он с мимолетной улыбкой заметил, что когда-то считался отменным танцором.

– Да неужели? – без особого интереса осведомилась я. Выпитое вино придало мне развязности. – И где же вы танцевали?

– В Версале, – ответил он. – А еще в Петербурге.

Хотя я и находилась под действием винных паров, подобный ответ не мог меня не удивить: ведь всякому известно, что Версаль в 1789 году спалили бунтовщики. Нетрудно подсчитать, что с тех пор прошло добрых тридцать лет, верно? Полагаю, он заметил мелькнувшее в моем взгляде недоумение, ибо произнес, вновь сопроводив свои слова легчайшей улыбкой:

– Да, я стар, очень, очень стар.

Как правило, после подобных слов принято убеждать человека в обратном, но тон, которым произнес их мой собеседник, явно давал понять – он не нуждается в подобных уверениях. Честно говоря, я не нашла, что сказать. Впрочем, слова его показались мне совершенной нелепицей, и я ничуть не покривила бы душой, попытавшись их опровергнуть. Не знаю, сколько ему лет, не берусь определить даже приблизительно. Но он определенно погрешил против истины, заявив, что «очень, очень стар»; в том, что действительно важно, он превосходит любого молодого человека. Уверена, мало кто из молодых сможет с ним соперничать по части пылкости. Одет он был в превосходный черный костюм, с маленьким орденом в петлице. Думаю, это очень важный орден, такие всегда выглядят скромно. Папа часто говорит, что выставлять всякого рода почетные знаки напоказ ныне считается дурным тоном.

Самое романтичное в нашем знакомстве то, что я до сих пор не знаю его имени. Когда гости начали покидать бал, было, полагаю, еще не слишком поздно; но люди, пребывающие в «осенней поре», не имеют привычки веселиться до утра. Он снова взял мою руку и сжал в своей, чему я не стала противиться.

– Мы встретимся снова, и не раз, – пообещал он, глядя мне прямо в глаза; я ощущала, как этот глубокий пронзительный взгляд проникает мне в сердце и душу. Чувства, охватившие меня в это мгновение, были так сильны и непостижимы, что я смогла лишь слабым голоском пролепетать:

– Да.