Татьяна Иванько - Байкал. Книга 6

– Не беспокойся, когда-нибудь я дам людям возможность изобрести средство бессмертия, тогда Она уже будет бояться не одного Эрбина, владеющего ключами от Её мира, но всех людей. Вообрази, каково Ей будет, когда каждый станет шастать туда-сюда, когда ему заблагорассудится.

– Не боишься, что Она подслушает и расстроит Твои планы?

Он захохотал.

– А что она сделает? Остановит прогресс? Его неспособен остановить никто. Пусть ведает о моих планах и боится. Пусть помнит, кто правит подлунным миром.

– Не Ты, – возразила я.

– Ну и не ты, ты ведь сбежала от мира, и люди стали забывать о Любви. Богинь Любви больше нигде не осталось, кроме самозванок вроде Басыр или Арит.

– И я не была Богиней.

– Была. И знаешь о том. Но теперь твои храмы разрушены, статуи осквернены, а именем твоим называют распутство и похоть.

– Это пройдёт. Люди разберутся, что ни распутство, ни похоть не имеют отношения к любви.

– Имеют… Любовь многолика, чего только в ней не бывает…

– Не подменяй злата пустышкой, – поморщилась я.

Он захохотал снова:

– А в мире всё перемешалось, Любви больше нет, и дальше её будет всё меньше, как понять? Ты ведь не хочешь вернуться к людям, не хочешь осветить их сердца.

Он много раз пытался если не обольщением и уговорами заставить меня вернуться в мир, то угрозами. Да-да, пугал, что накажет Эрика, или Ария, но неизменно прибавлял: «Ах, да, до Ария тебе дела нет, позабыл я…», заставить явиться к какому-либо из дворов Европы или других континентов и обольщением сместить правителя, лишить разума и воли. Но я была тверда, даже посмеивалась над Ним:

– Ты ведь знаешь, я не умею этого, Повелитель Тьмы.

Он досадливо кривился и отставал, бормоча:

– Что верно, то верно, Любовь – искреннее и чистое чувство… продаваться ты так и не научилась, глупая одномерная девчонка. Какая ты глупая! Глупая! Глупая мукомолка! Неспособная понять, что владела бы миром и всеми сердцами, если бы…

– Нет, Люцифер, Любовь владеет сердцами и так. То, о чём Ты говоришь, к Любви не имеет отношения.

– Ну… тебе виднее, богиня Любви, – смеялся Он, обнажая совершенные зубы.

Он приносил мне и книги, я словно сидела в тюрьме, но с очень покладистым надзирателем у двери. К тому же уговаривающим выйти из темницы. Но Он не докучал мне, хитро пользуясь тем, что среди местного народца я не могла найти себе близких людей. При виде меня они немели и готовы были падать ниц, или хотя бы на колени, принимая Богиней. Я во всём отличалась от них, потому они не смели вблизи даже смотреть на меня, склоняя головы, отводя глаза. Поначалу я ещё пыталась разговаривать, расспрашивать о семьях, но они так обмирали, вообще теряя дар речи, что я прекратила попытки и теперь только отдавала приказания и то, меня понимали без слов, предугадывая мои желания, так что говорить в течение этих уже почти одиннадцати веков мне доводилось только лишь с Диаволом.

Жалела я, что покинула нашу с Огнем долину? И дня не было, чтобы не жалела. Но едва я думала о том, что увижу лёд в глазах Арика, я оставалась там, где была. Хотя мой теперешний «друг» и предлагал едва ли не в каждое своё появление: «Быть может, вернёшься? Я отнесу тебя туда в одно мгновение, как доставил сюда»…

Нет, возвращаться нельзя. Не вернуть прежнего Ария, не вернуть его угасшей любви, стало быть, мне нечего там делать. Он, конечно, проклял меня тысячу раз, и, думаю, утешился с тех пор, и если и не позабыл, то рана от моего бегства всё же больше не болит. Надеюсь, что это так.

Я попросилась бы к Эрику, не будь он братом Ария, но быть причиной их ненависти друг к другу я не хочу и не стану. О том, чтобы впустить на остров его хозяина, Орсега, и вовсе не могло быть речи, несправедливо и гадко дарить надежду на любовь тому, кого полюбить никогда не сможешь… Поэтому я смирилась со своим заточением, своим одиночеством, хотя Сатана и пенял мне, что я словно умерла при жизни.

– Это грех, Аяя, хоронить себя. Ты рождена для жизни, для…

– Вокруг меня происходило слишком много зла, хочу дать миру отдохнуть от себя…

Он сердился и исчезал надолго.

Я проводила дни в прогулках по берегу, иногда углублялась в негустые рощи в середине острова, поднималась на гору, в самой середине этого небольшого куска суши. Дни у меня были подчинены строгому распорядку. Я вставала в одно и тоже время, на рассвете, шла на берег, взяв с собой лепёшку и молока во фляге, долго плавала, потом гуляла по берегу до полудня, возвращалась во дворец, где был к этому времени готов обед, состоявший из запеченной рыбы или птицы, или козлёнка с овощами или горстью варёной крупы. Сок из фруктов, смешанный с водой служили мне напитками, вина здесь не знали, забыла и я. Вообще дурманящими веществами здешние люди не увлекались, иногда жевали какие-то листья, утверждая, я это слышала, что от этого жевания улучшается настроение, но я могла тут только поверить на слово, поверять я и не думала. Потом, чуть позднее, нашли какую-то траву, при окуривании помещений в дыму начинали мерещиться картинки и голоса. Однажды я приказала окурить и мою внутреннюю горницу, потому что все мои покои были открыты воздуху, окуривание бы не получилось, картинок никаких я не увидела, но задремала сладкой негой, и, когда очнулась, выяснилось, что проспала я так три дня. Больше испытывать местные дурманы желания не было. Развлекали они меня ещё и своими песням и танцами, не слишком менявшимися, как и наяды с течением времени. А бывало, рассказывали и сказки, в которых нередко фигурировала и я, их бессмертная царица…

После обеда, в самые жаркие часы, я не выходила под солнце, иногда спала, но чаще посвящала чтению или своим записям, которые никогда и ни к кому на глаза не попадут.

– Отчего же? Хочешь, я отнесу твои записи к людям, авось, будут полезны, – в ответ на мои мысли предложил Сатана.

– А что попросишь взамен? – усмехнулась я, привычная к тому, что Он ничего не даёт бесплатно.

– Твоего тщеславного удовольствия мне достанет, – усмехался Он.

Это верно, каждую нашу слабость, даже самую мелкую мысль, загрязнённую грехом, Он пьёт, как иной поцелуи с губ любовниц, питаясь и насыщаясь ими.

Ближе к закату я снова отправлялась на берег, проводя время за плаванием, прогулками, а ежли разыгрывался шторм, то и в наблюдениях за волнами. На закате я возвращалась во дворец и поводила часы до сна в своих размышлениях, записях, чтении до глубокой ночи. Вот такой нехитрый распорядок, то, что я придерживалась его, делало течение времени незаметным, потому я и не заметила, как пошло больше тысячи лет. И прошло бы и больше, но однажды и распорядок и вообще мой покой был нарушен. На остров явился Арий.

Это было утреннее время, до полудня было около двух часов, я как раз брела вдоль кромки воды, тихо плескавшей на берег, ноги приятно увязали в песке, лёгкий бриз играл складками моего платья и прядями волос. Я даже не смотрела вперёд, зная беговую линию лучше, чем люди знают своё лицо, учитывая, что скалы, отвесно обрывающиеся в море, не были для меня препятствием, я могла обогнуть остров по берегу вокруг, но на это ушёл бы весь день. Поэтому я шла, пока не уставала, а когда солнце приближалось к зениту, возвращалась во дворец обедать. Здесь круглый год почти не менялась продолжительность дня и ночи, как не менялось и время года, вечное лето, но осенью и весной приходили ветра и дожди, вносившие разнообразие в течение времени. Теперь заканчивалась зима по нашему календарю, здесь же в моей голове отмечались только дождливые сезоны, совсем скоро, через пару дней, начнутся шторма и проливные дожди, что будут шуметь по крыше моего дворца и по широким, как опахала, листьям пальм в саду.