Елень Романовъ - У черта на куличках

– Да Боже ж ты мой, перестань так брякать, у меня от тебя голова кругом, – просит Рита сквозь зубы, отмечая каждый слог качанием во рту незажженной сигареты.

Она сгибается и прикуривает от горящей конфорки, долго затягивается, а когда выдыхает, сигарета повисает у нее на губе и, кажется, вот-вот упадет.

Рита снимает с плиты чайник, подносит его к Ване и к тазу, предупреждая:

– Осторожнее, кипяток!

– Да ты мне уже сварила их!

Ваня выворачивается со стула и выпрыгивает из круга Риты и таза прочь в свою комнату, оставляя на полу блистательные следы.

В комнате он падает на кровать, прямо на смятые простыни, закидывает ноги на взгорья одеяла – с потолка тянется тонкая нить паутины, слабо покачиваясь, как слюна призрака. Ваня дует на нее – паутина плывет. Он подскакивает на матрасе и срывает с потолка штрих липкой невесомости, тут же съежившийся в руках в тугую форму. Ваня крутит плотный комочек в пальцах (недоумевая, как это воздух, из которого тот, казалось, состоит, сделался таким плотным и некрасивым), смотрит на потолок – тончайший, спряденный из густого тумана волосок остается струиться у самой побелки.

Он валится обратно на простыни – кровать, подпертая стопкой книг, накреняется набок, он съезжает вместе с ней на пол и чертыхается.

Он резко открывает глаза, вырвавшись из тяжелого морока, который вдруг отпускает его, позволяя, наконец, вынырнуть из темноты. Сон отлетает от тела, как лист от ветки, оборвавшись так резко, словно его и не было никогда, и ночи не было. Закрыл глаза: открыл: утро. И трудное тягостное пробуждение, наступившее как-то вскользь – в одно мгновение. Словно это всего лишь обман, фокус. Отвернулся и все пропустил – проморгал.

Запястье нещадно горит. Ваня смотрит на него – расцарапано. Подсохшие вздувшиеся полоски, сочащиеся сукровицей, старые незажившие и вновь сколупнутые болячки – все это вместе ноет, как растревоженный адский улей.

Бывали такие ночи, когда Ваня просыпался сам не свой от жуткого наваждения, он почти мог ухватить его, словно за хвост жар-птицу, почти мог понять: в чем тайна? Но свет рассеивал тьму, и все оставалось в ней. Явь обагряла кровь. Свежие, алые капли на простыне и подушке, и вместе с ними старые, уже багровые. А больше никаких следов не было.

Ваня смотрит на шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев – глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда у него этот след – никак не вспомнится. Рита тоже не знала.

Так и отвечала всегда:

– Не знаю.

– Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

Но она лишь пожимала плечами.

Отца его она тоже не знала. Ни кем тот был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе – не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении своем был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтавшуюся в воздухе над самой водой.

Боялся он только одного, что отец его где-то умер один. О матери Ваня ни разу не вспоминал.

Он открывает кран – вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая рану, и отдергивает руку.

– Ой, Вань, проснулся уже? – Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет из горлышка, потом ставит его назад и вытирает мокрые губы, стирая с них блеск.

– Есть хочешь? – спрашивает она, завязывая фартук на талии. – Пусти-ка. – Пододвигает Ваню от раковины, умывается, вытирает лицо воротом халата, приглаживает влажными руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то. – Кашу сварю? – спрашивает и не ожидает ответа. – Поставь чайник, раз уж ты тут.

Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, и воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки – искра срывается – он чиркает еще раз, и огонь разгорается светлым, почти белым желтым. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке – голубые лепестки пламени как звериные язычки принимаются мягко лакать молоко эмали – Ваня тянет к ним пальцы и кривится от боли и удивления: с чего только ему почудилось, будто огонь – не враг?

– Ну что ты все такое делаешь, глупый? – Рита перехватывает его запястье, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает пораненную руку.

– О, Господи! – Кричит Рита так, как будто Ваня виноват в чем-то. Она всегда ругает его от испуга. – Да что же это такое? – возмущается Рита и тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает, помогая себе зубами.

Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует на ранки, и становится легче.

– Все будет хорошо, – уверяет она, промокая болезненный пурпур зеленкой. – Все будет хорошо.

Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны гитары, – подсохшие неровные багровые бусины поют для него, зудя, и зуд этот заглушает чужие голоса.

Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре – звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос – слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.

Ваня устраивает голову на плече и разглядывает класс. На первом ряду сидят штампованные как куклы (у них даже имена одинаковые) Светки и списывают друг у друга задания; на большом подоконнике развалились дворовые псы: Егор, Мешок и Борозда, – все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и дремлющая на стульях Осиповская. Три ряда парт, класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых – дети в этом месте кончаются, как крошки в голодные дни. Величие юного таяния обрамляют облупившиеся бесцветные стены, смотрящие пристальными суровыми взглядами заставших иные времена косматых путешественников. У каждой науки – свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально смотрел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза – сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.