Александра Окатова - Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского

– Пора действовать, а не приставать к прохожим, – сказала я себе и взяла с себя обязательство, что завтра приступлю к осуществлению своего плана.

Кожа боролась с перегревом, если не шевелиться, то вокруг меня образуется слой не такой горячей, как остальная, воды, и можно не свариться. Я была неподвижна.

Такая ванна растопила последние остатки сомнений, и я удовлетворенно почувствовала, что готова: завтра приступлю.

– Приступлю? Не-ет!

Вслушайтесь внимательно:

– Завтра я преступлю. Чувствуете разницу? Завтра я преступлю закон, кому закон, а кому возмездие!

– Завтра я его убью! Хватит раздумывать. У меня сотня планов, а не пара хилых разработок: план А, план Б, не-ет, у меня их сотня с хвостиком.

Я так воодушевилась, что дёрнулась в порыве энтузиазма, дьявол, как горячо!

Я нарочно подвигалась под водой, развела бёдра, о! как горячо, святые угодники, мне бы сюда одного угодника, точнее, пророка, чтобы я сварила его ко всем чертям!

Я встала как в аду грешник из котла, когда чёрт отвернулся, не стала вытираться, прошла, не зажигая свет, на кухню, налила себе полстакана водки и дёрнула; открыла окно и запустила пустым стаканом со всей дури об асфальт. Он взорвался фонтаном осколков!

Что бы еще швырнуть? А то руки чешутся!

Я высунулась по пояс из окна и проорала что есть мочи в тёплую нежную тишину ночи:

– А-А-А!!! А-А-А-А!! А-А-А-А! – Полегчало.

Окно закрывать не стала, пошла и упала в кровать.

Я лежала на спине как пятилучевая морская звезда, этакий свихнувшийся пентакль, значение которого было ясно мне как дважды два. Мне надоело сдерживаться! Мне надоело притворяться! Мне надоело ждать. Что тут думать – прыгать надо! Что помогло, водка или горячая ванна, или крики в безразличную тихую ночь, не знаю, но я почувствовала, что, наконец, готова. Завтра начну.

Когда я решилась, мне стало легче. Как оказывается, приятно решиться, как правильно. Как свободно, как легко, как вдохновенно!

Я открыла все свои отверстия для познания мира. Глаза, нос, рот, уши, пупок, все три отверстия между ног, ничего не забыла!

Во мне ходила энергия всего северного полушария небесной сферы, а, может, и южного вкупе, дьявол подери! Что же я раньше-то боялась?!

Ненавижу его. Ненавижу так, что в моих жилах вместо крови течёт ненависть, и если бы сейчас взять мою кровь на анализ, то медики сошли бы с ума и бегали бы по коридорам медучреждений в развевающихся халатах с пробиркой в руках и показывали друг другу:

– А ты такое видел?

– А что?

– Да ты только посмотри, это не кровь, это чистая ненависть!

– Дай попробовать, – в шутку кричат лаборанты, вот как я его ненавижу, что уже не могу жить!

Весь вопрос только в том, как убить его не слишком быстро, чтобы я успела насладиться его мучениями и чтобы он при этом подольше находился в сознании, чтобы в его красивой голове с благородной лысиной, подчеркивающей смелую лаконичную лепку черепа, внутри которого сокровище – мозг любимого мужчины, ясно рисовались смелыми штрихами картинки: вот я подхожу, он сначала не узнаёт меня, неудивительно: мы не виделись двадцать лет, вот сердце его меня узнало, дрогнуло, заволновалось и побежало, заспешило, а глаза, слишком тесно связанные с мозгом, пока ещё не узнают мой силуэт, он смутно ему знаком, он обеспокоенно, в нехорошем предчувствии прислушивается к сердцу, которое уже выбивает древний ритм неминуемой смерти, а глаза сомневаются, что-то знакомое, но ещё не сцепилось с образом, я не спешу, не кричу: это я, смотри, что ты со мною сделал, я молчу, наслаждаюсь, читаю по глазам, как он меня узнаёт, с ужасом, с дрожью во всех членах, с мукой, с любовью, нет, нет, любви нет, есть страх, со страхом, с уверенностью, что я и его смерть – это одно и то же. Я подхожу ближе, беру за горло, пока нежно, обхватываю постаревшую шею в складках истончившейся кожи, плиссированных складках, как у грифа.

– Что, стервятник, много ли трупов женщин прибавилось в твоих шкафах с тех пор, как я ушла? Показывай трофеи, называй по именам, я хочу знать и поминать в своих молитвах каждый ёбаный вечер всех женщин, которых ты лишил жизни, поминать не сюси-пуси – «дорогие голоса, опавшие листья, ветер, прошлое», как ты, сволочь, написал в своей слюнявой книге, не назвав ни одну, и все, как на подбор, похожи на меня, и все письма, что они тебе, падальщик, писали, все эти письма так похожи на мои, что я могла бы написать каждое из них; каким волшебством ты, дьявол, называющий себя пророком, владеешь, что они как жертвенные животные, легконогие овечки с чистой длинной шерстью, несли тебе своё золотое руно, шли, закрыв глаза, на место заклания, чем ты опоил, как околдовал, что они, как и я впрочем, готовы были забыть всё на свете, забить на всё на свете, за взгляд твоих сапфировых холодных жестоких глаз.

Убью. Разорву.

Вот здесь: между третьим и четвёртым ребром, без ножа руками вскрою грудную клетку, выну сердце! Вырву. И съем, чтобы он всегда был со мной. Или растопчу, ещё не решила. Или открою балконную дверь и, метясь в небо, швырну его сердце, чёрное сердце предателя, оно взмахнёт крыльями и, тяжело поднимаясь рывками, исчезнет в листве каштанов. Я постучала в грудную клетку:

– Открой, дьявол, я пришла взять своё! Имею право! Сердце отозвалось гулко, подожду чуть, чего комкать удовольствие? Отложенное удовольствие не есть потерянное удовольствие, я очнулась от грёз и подумала, а что, если попробовать не вырывать ему сердце, а задушить в объятиях, перекрыть ему дыхательные пути поцелуем и высосать жизнь, забрать последний вздох из-под высокого свода нёба, такого глубокого, что когда он меня целовал, я всегда удивлялась глубине, мне казалось, что там по меньшей мере неф, огромный неф костёла, и тут меня чуть не стошнило, чуть не вырвало: он так постарел, стал карикатурой на себя самого, что я не смогу прикоснуться к нему. Лучше я предоставлю ножу забрать его никчемную, просроченную, конченую за истечением любви, не нужную никому жизнь.

* * *

Она встала с кровати, накинула халат и, шаркая тапочками, пошла пить свой утренний кофе, ритуалы ещё никто не отменял! Её сегодняшний состоит в том, что она будет делать только то, что хочет, значит, будет особый кофе, особый день, особая ночь.

Кофе в турке, не на горячем песке, конечно, но и не растворимый, в кофе не молоко, а сливки, не в кружку с глупым рисунком, а в особую тонкостенную антикварную чашку, чашку из маминого наследства, из приданного польской княжны, ложка серебряная с её гербом, ни на булавочную головку не отступая от ритуала.

* * *

Я села в уголок на кухне у окна, посмотрела на подросшие каштаны, каждая свеча, бело-розовая стояла строго вертикально, упруго, во славу Ваала, как эрегированный член, гордо, царственно, моя душа глядя на них, восстала, требуя отмщения, подожди, душенька, до завтрашнего утра, наберись сил, я убью его, обещаю. Каштан самое моё любимое дерево, после дуба, конечно. Крупные листья больше двух моих сложенных ладоней покачались из стороны в сторону, не убивай! я покачала головой, всё равно убью! Каштан передёрнуло. Тфьу ты – какие мы нежные!