Василий Щепетнев - Тайная сторона Игры

– Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла – и зашла.

– Зашли, и… —

– И увидела Лизавету. Она…Она лежала рядом с креслом у окна. Я разу вышла и позвала людей.

– Закричали?

– Просто громко позвала.

– И?

– Выглянули люди. Сбегали за дворником.

– В комнату вашей сестры никто поле вас не заходил?

Она на мгновение задумалась, потом сказала уверенно:

– Заходил. Вот этот человек – она указала на Петрушенко.

– Ну, да, да, конечно,– пробормотал предкомдомуправ. – Как же иначе? Убедиться и прочее…

– А еще кто-нибудь?

– Больше никого, – твердо ответила женщина.

Лютов-Куртка, не вмешиваясь в разговор, попросту хотел оттолкнуть Арехина, да и войти, но Арехин не отстранился, и потому толчок Лютова пропал зря.

– Не торопитесь, – только и сказал Арехин, но сказал так, что предкомдомуправ уверился: в отделении МУСа грядут перемены.

– К вам, быть может, будут вопросы. Пожалуйста, подождите нас здесь, – и Арехин открыл дверь. Постоял на пороге, никого не пропуская, потом шагнул внутрь. Лютов за порог не переступал (вообще-то от рождения он был Лютиковым, это Арехин знал наверное), Оболикшто вообще не торопился, Пусть новый сотрудник покажется во всей красе…

Наконец, Арехин вернулся к порогу.

– Доктора вызывали? – обратился он к Петрушенко.

– Нет. Мы подумали, зачем доктор, раз головы нет. Да у нас и доктора-то никакого в доме нет. Жили раньше, но…

– А поблизости? В соседних домах?

– В соседних уцелели. Доктор Бурмачев, например.

– Значит, зовите доктора Бурмачева, – он присел на корточки, разглядывая замок.

– Только он того… по женским болезням…

– За неимением гербовой… К тому же у нас как раз женщина. Собачек сыскных, конечно, нет? – обратился он к Оболикшто.

Тот лишь криво усмехнулся.

– А экспертов? Дактилоскопистов, фотографов, баллистиков?

Усмешка стала еще кривее.

– Жаль. А ведь если поискать, то не в соседнем доме, так на соседней улице кого-нибудь найти можно было б…

– Это вряд ли. Если кто из той сволочи уцелел в семнадцатом, давно уже на юге, в Крыму, – сердито сказал Лютов.

– И это может быть. Зато этой сволочи развелось препорядочно.

– Какую такую сволочь вы имеете в виду, гражданин Арехин?

– Например ту, которая убивает несчастных женщин. А вы, гражданин Лютов?

Тот пробурчал что-то невразумительно-матерное.

– Вы, любезнейший, посторонних людей видели? – обратился Арехин к дворнику.

– Не могу знать, – угрюмо ответил тот. – Прежде я каждого жильца знал в лицо, да что в лицо, всю подноготную знал. И знакомых знал. А теперь налезло народишку… – он махнул рукой. – Из старых знакомых к барышне заходили сестра вот ее, Надежда Викторовна, да ейный провожатый.

– Дмитрий Пеев, – привстал с табуретки молодой человек.

– Потом этот… студент… – дворник почесал затылок, то ли вспоминая имя студента, то ли по привычке маленького человека выглядеть глупым.

– Матвей Доронин, – подсказала женщина.

– Точно, точно, он, – слегка ожил дворник, – ну, и крестный ее.

– Да, крестный ее любит… любил, – поправилась женщина.

– Да. А незнакомые… Ко многим ходят. Барахольщики – купить, продать, обменять. Или кто с оказией письмо передать, посылочку… Ходят постоянно, не углядишь. Хорошо, если не навалят на лестнице…

– И к Елизавете Викторовне ходили?

– Ходили, ходили, – встряла в разговор жиличка из комнаты напротив. – Из деревни приезжали, пшена привозили. Она мне по-соседски стакан отсыпала.

– Кто приезжал?

– Да старик. Ничего, бодрый, опрятный…

– Это крестный наш, Лука Егорович Смоляков, – сказала Надежда Викторовна.

– Может и так, может, и так, что видела, то и сказала, мне от власти скрывать нечего, – и жиличка скрылась за дверью. Нечего, кроме себя, значит.

– Теперь посмотреть можно? – нарочито смиренно спросил Оболикшто.

– Можно, – отчего-то вздохнул Арехин.

Оболикшто, и, в затылок ему Лютов прошли в комнату.

Пахло особо, раздражающе. Пахло кровью.

На полу между круглым ореховым столом и узкой кроватью лежало тело. Тело без головы. Одетое в глухое темно-коричневое платье, чулки, башмаки, все в пристойном порядке, руки скрещены на груди.

В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.

Но головы не было.

– Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца – силен.

Оболикшто сел на корточки. Срезано – одним махом. Глотина.

– Да, похоже на работу гильотины, но гильотина – аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.

– Еще и другое непонятно, – сказал Оболикшто. – В человеке крови много. А тут натекло – с полстаканчика. Остальная-то где?

– Я и сам гадаю. Возможно, ее с собою унес убийца.

– Унес?

– Ну, да. Отделил голову над тазом, потом из таза слил ее в ведро, в ведро же и голову положил, прикрыл крышкою, да и понес. Мол, обычное поганое ведро с нечистотами. Никто и приглядываться не станет.

Он зашел на кухоньку. Таз там был, медный, большой.

– А вода в кране?

Странно, но и вода в кране была тоже.

– Следовательно, из таза кровь он мог смыть.

Помойное ведро стояло на месте.

Арехин выглянул в коридор.

– Надежда Викторовна, вы, часом, не знаете, сколько ведер было у вашей сестры?

– Что? – не поняла вопрос женщина.

Арехин повторил.

– Она, как, впрочем, и я, хозяйством особенно не занималась. До революции не было необходимости, а после – нечем, собственно, и заниматься. Ведер у нее было два. Одно черное, другое – эмалированное, с цветочками. Она в него крупу, что крестный привез, высыпала. Высыпала, крышкой накрыла, да еще и чугунный бюстик Ломоносова сверху поставила – чтобы мыши или крысы не добрались. Он тяжелый, бюстик, на полпуда.

Бюстик Арехин нашел в углу. Крупу в мешочке – на нижней полке книжного шкафа. А эмалированное ведро в цветочках вместе с крышкой исчезло.

– Да уж… Вы, Александр Александрович, будто присутствовали при убийстве.

– Что присутствовали, они же и убили-с, – вставил Лютов.

– Вы, кажется, что-то сказали? – повернулся к нему Арехин.

– Пошутил. Я, знаете, шучу, часто и в неподходящее время. А в подходящее – не шучу. Это от нервов.

– Бывает, бывает,– оглядывая комнату в последний раз, пробормотал Арехин. Ключ в замке, беспорядка, можно сказать, никакого, кроме обезглавленного трупа.

– Да, еще… – он опять выглянул в коридор. – У вашей сестры были дорогие вещи? Золото, драгоценности?

– Не было ничего. Мы с сестрой еще в шестнадцатом году решили, что будем жить самостоятельно, только своим трудом. Если откровенно, и не откуда было нам ждать сундуков золото. Отец обходился жалованием, служил честно, состояния не нажил. Матушка… Ее мать, наша бабушка, баронесса фон Корф, действительно, богата. Ей сейчас девяносто два года, мы – ее единственные родственники, но бабушка весной четырнадцатого уехала в Стокгольм, а прежде всё до последнего лужка продала, обратила деньги в золото и увезла туда же, в Швецию.