Роза Поланская - Дом северных ветров

Я зацепилась руками за край скатерти под столом и, смяв ее, произнесла:

– Военная часть была на краю города. Не было огней – только дорога и фонари. Мы жили в Хилтоне – ну, знаете, такой длинный барак для военных, в который селили переведенных из других частей до того, как дать квартиры. Так это было: я стою на дорожке между Хилтоном и учебным городком и, запрокинув голову, смотрю вверх. Надо мной черное-черное небо и громадные-громадные звезды. А я маленькая влюбленная и глупая, но такая серьезная. И мне – четырнадцать. И звезды такие спокойные, такие величественные и равнодушные. А я – просто точка для них. Невидимая и мгновенная. Мгновенная, по сравнению с их несомненной вечностью.

Александр вновь откинулся назад и заложил руки за голову. Свет от кринолинного торшера преломлялся на его руках.

– Ну почти, – заключил. – Звезды – ну так, маленькая ремарочка – тоже не вечны. И вы могли видеть свет давно потухших звезд – застывший свет на несколько земных лет. – Он потянулся: – Почти поняли.

И я бросила в него сломанной зубочисткой, отпрыгнувшей от рукава его свитера.

– Человек и вселенная – это… вот как эта зубочистка по сравнению с вами, – сказала.

– Уже ближе, – улыбнулся. – Да вы идите спать. И ничего не бойтесь. Если, конечно, верите мне.

Я сжала губы и заправила за ухо прядь волос:

– А вот это мне уже не нравится.

– Что именно? – поднял бровь.

– Слова «верите мне». Это так звучит, словно подбираетесь ближе.

– Хм, – Александр качнул головой, – откуда в юном возрасте вдруг взялась такая мудрость? Есть забавная французская поговорка про ваши девятнадцать: «Elle n’est plus une fleurette, mais pas encore une cerisette».

– И что она означает?

– Уже не цветочек, но еще не вишенка.

– Может, перейдем на «ты»?

– Нет, – категорично возразил он.

– Почему?

– Вот как раз за тем, чтобы не быть ближе.

Холодильник, гудящий и тарахтящий все это время, неожиданно смолк. И мы сидели в тишине. Я разглядывала узорчатую цифру «13».

– Это вы отравили собаку? – спросила я через минуту.

Александр размял пальцы и сцепил на столе:

– Что за вопрос?

Я смотрела пристальным взглядом и не отвечала.

– Ну хорошо, – согласился. – Только я ее не травил. На пса что-то нашло – у собак это случается. И он схватил Графа за горло. Может, тот к миске подкрался – не знаю. Только думать мне было некогда. Я Мухтара слегка придушил. Скажем так, я немножко не рассчитал силы.

– Почему вы не сказали об этом баб Лиде?

– А вы сами как думаете?

– То есть не хотели, чтобы она вас ненавидела?

– Вот видите, как все просто.

– А почему я должна вам верить?

– Помилуйте, сударыня, мы с вами ничего друг другу не должны , – Александр поправил стальной ремешок часов. – Только вот у Графа вот здесь, – и Александр показал на место чуть ниже шеи – под воротом свитера прячущееся, – шрам длинный. Лида Львовна думает, что с котами дворовыми подрался, но у котов челюсть поменьше.

Я сделала вдох глубокий и потерла лоб руками:

– Значит, вы убили.

– Вам перестала нравиться правда?

В комнате, когда Оля с Людой уже спали, я лежала с открытыми глазами и смотрела в темный потолок, на потрескавшуюся штукатурку, рассыпающуюся на мозаику. Здесь разворачивалась уже не древняя битва, но сцена посиделок у костра. Я высунула руку из-под одеяла и, вытянув ее вверх, принялась обводить очертания воображаемого пламени на месте осыпавшихся кусков штукатурки.

Мой волшебный костер, здравствуй.

Что может произойти еще в этот долгий день? Я ждала страшного. Потому что неизвестность пугает больше всего. Ждала, пока костер не принялся разгораться все сильнее, а люди вокруг не заскакали в безумной пляске. А потом их накрыл цунами – всех разом проглотив, ибо вакханалия есть смерть – ее прелюдия.

На сцене смерти я проснулась с колотящимся сердцем. Моя рука, рисующая фигуры до того, как я провалилась в яму сна, теперь спокойно лежала поверх одеяла, но я чувствовала легкое жжение, словно опалила ладонь. Боль набирала силу, пока не достигла такого предела, когда терпеть становится невозможно.

В семь лет я дотронулась до раскаленной железной трубы уличной печки на даче. Тогда я пробиралась через кусты малины, а печка стояла совсем рядом, в какой-то момент потеряв равновесие, я схватилась за горячую трубу, чтобы удержаться… Теперь и следа не осталось – детская кожа поистине волшебна.

Сейчас боль была именно такой – жуткой.

Я достала мобильник из-под кровати и принялась судорожно нажимать на кнопки. Под светом от включенного экрана обнаружила на ладони и пальцах расходящиеся красные полосы и пятна. И тут же вскочила с кровати в сумасшедшей догадке.

И выбежала зачем-то в коридор. И в тусклом свете, растущем из недр кухни, всматривалась в ожоги на руке. Оперлась о перила и в полной тишине дома стояла одна и вслушивалась в удары собственного сердца. Стены стискивались и сужались, словно подкрадываясь ко мне с разных сторон. И мягкие бесшумные шаги кота по половице поглощались ковром. Граф сел у лестницы, ведущей на чердак, и смотрел на меня. А я – на него. И даже на расстоянии в несколько метров я различила длинные полосы шрама на левой стороне его шеи, уходящие вниз и за спину. И почему я не замечала их раньше? Наверное, потому, что старательно избегала кота.

Но самое странное было утром. Мельком глянув на Александра, с которым я столкнулась в гостиной, заметила, что правая рука его обмотана черной лентой на манер борца перед боем.

– Что это у вас? – успела спросить ему вслед.

Он обернулся, но продолжал уходить спиной, и улыбка его была престранная.

– Вам тоже повязка не помешает? – и заговорщически подмигнул!

И бросил темный искрящийся взгляд на мою руку – всю в ужасных отметинах.

Я открыла рот в недоумении, но не произнесла ни слова, наблюдая, как он надевает пальто и скрывается за скрипящей петлями дверью.

Вечером на женсовете Оксана тянула своим низким грудным голосом, подперев рукой пухлую щеку:

– Не-е, девки, спасать надо вашего Витю… Точно вам говорю. Не, я помогу. Я уж если за что возьмусь, то рубите меня-держите семеро, я ж все равно дело свое забацаю. Я такая, девки, – и она, деловито задрав подбородок, хлопнула ладонью по столу, словно муравья прикончила.

– Вы понимаете, девочки, если не мы, то он никогда ни с кем не познакомится. Вообще. Всю жизнь будет за маминой шляпкой прятаться, – рассуждала серьезно я.

– За маминой шляпкой и под очками своими толстыми! – поддакивала Люда, вжимая в переносицу несуществующую оправу. И перстни на ее толстеньких пальчиках переливисто играли со светом покачивающего торшера. И почему всем так хотелось легонько тронуть его кисейный бок…