Роза Поланская - Дом северных ветров

– У Алексевны через дорогу студентки живут. Вонючие – страсть. То ли пшикаются чем, то ли не стираются, и шалаются ночами. А ты на кого учишься? – напряглась бабушка.

– На учителя русского языка и литературы.

– Вот это дело. Гувернерка, значит. А то понапридумыват прохфессий – срамота една.

Баба Лида расправила передник, как школьница – фартук, поднялась, руками о стол опираясь, прошла уточкой через кухню и выглянула в окно:

– Сейчас-то еще тянет нехороший ветерок, а вот как ободняет, ты на вулицу-то выйди. По ночи, небось, не успела ниче разглядеть. Узнашь, куда попала.

– Куда?

Баб Лида улыбнулась загадочно, как невеста:

– А вот поглядишь. В сказку ты, унучка, попала. Только не в ворота ходи, а в калитку. В ворота – покойники ходют.

«Портальная арка» – так называл папа детскую площадку в военном городке. Площадка поражала масштабностью и реалистичностью бутафорских построек: брусчатые заборы вокруг за́мков, избушки на курьих ножках, теремки, брустверы, землянки, небывалые качели, похожие на театральную фурку… Увидев все это впервые, я, шестилетняя девочка, всюду таскающая любимую книжку с чудищем жутким, живущим на предпоследней странице, поняла в один миг, что все наяву существует: выпрыгнули картинки из книжки-игрушки с выдвижными рисунками; площадка раскрылась плоскостью книги, но плоскость медленно округлилась сферически и поманила на свой завораживающий театральный планшет.

Теперь же, открыв двери дома бабушки Лиды, я не сразу обнаружила, откуда взялось это знакомое, едва различимое чувство, тонким голосом древнерусских гуслей позвавшее дальше.

Передо мной высился обветшалый теремок из зеркальной арки моего детства, увеличенный в несколько раз и обжитый людьми. С остроконечной крышей и широкими свесами, тускло-зеленым деревянным фасадом и маленьким окошком на чердаке, поблескивающим слюдой. На замшелом крылечке – намокшее кресло с порванной обивкой и влажными листьями, впечатанными в спинку. Кресло вздрогнуло и ожило, в его животе что-то зашевелилось, и из-под старого пледа показалась заспанная морда «ученого» кота.

– Баба Лида тебя искала, – сообщила я коту, который сделал вид, что я – прозрачная.

От дома до калитки лениво плелась дорожка асфальтированная, потрескавшаяся от времени. С оранжевыми бархатцами по краям, покачивающимися в такт звучащим в моей голове струнам гуслей /нотами-каплями хрустальными разбивающимися о ледяное стекло русалочьего озера/. У забора из колышков на землю осыпалась зелень краски. В его просветах часто-часто замелькала тихая улица.

Калитка скрипнула и раскрыла чародейное закулисье. И я быстрым шагом, заложив руки в карманы ветровки, шла по улочкам, в быль старозаветную уводящим: с неведомыми дорожками вдоль заборчика-частокола, с ядовитыми языками кустов, лижущими осенний воздух в прорехах, с дремлющими в густых зарослях домишками. Показалось: ткни пальцем одного из них в раздутый бок – и великан очнется.

Домишки сказочные спали заколдованно: рубленые деревянные избы, северные сторожевые казачьи башни, кирпичные пряно-румяные дома с мансардами «нене́цкими», теремки ветхие, приземистые, в землю словно уходящие…

Где я?

Я остановилась, вдыхая чистый воздух, сдобренный каштановой горечью и прелым запахом опавших листьев, и все пропитывающим амбре старых досок.

– Жив паренек-то ваш?

Я обернулась на голос.

От ствола дерева отделилась фигура человека в коричневом пальто и широкополой шляпе – гриб-трутовик притаившийся. Дедок торопливыми семенящими шажками приближался ко мне.

– Какой паренек?

– Ну ты ж из Лидиных? Студентка?

– Я у бабы Лиды живу.

Старик подошел ко мне. Маленький жучок полз по полям его шляпы.

– А я тебе о чем. Так как парень? Не помер? С крыши вчера который спрыгнул. Я ж напротив живу. Бабка-то моя замучала вусмерть – кури, говорит, подальше от дома, а-то кашель ее раздирает. Ну вот я и вышел за калитку. Около одиннадцати было. А на крыше вашей – парень, ну тот, верзила двухметровый, гостевой который, внуков моих что вконец запугал. Стоял вроде так еще, знаешь, не шелохнувшись. А потом взял, да и сиганул вниз. Я к дому вашему кинулся, гляжу меж заборных прорехов – нет никого, – дедок качнул головой, и жук повис, цепляясь за края шляпы. – Ты мне скажи, – старик тронул меня за рукав, глазами просверливая: – Ты мне правду скажи. Не рухну́лся ли я по старости? Старуха моя ру́хается, а я все за собой думаю: я-то в уме еще?

Над его левым глазом – блеклым, почти прозрачным, свисали лапки жучка. Я быстро смахнула отчаянное насекомое.

– Про парня вы у бабы Лиды спросите. Я ничего не знаю. Только приехала.

Дедок покачал головой:

– Нет, не пойдет. Она ж меня ненавидит. Думает, что я ее псину окаянную отравил. А то не я был. Вот те крест – не я! Я ж не убивец какой. А верзила мог. Зыркает как – прям как молотом промеж глаз. Да и зятек еёный – чертяга горластый – тоже мог, – и он расцепил скрюченные пальцы на рукаве моей ветровки: – Ну ты иди. Раз не знаешь. Извиняй дурака, если торопилась куда, а я привязался, старый.

И я пошла уже медленней, замечая, как тонкие линии улиц плавно свернули змеистыми концами и встретились в самом центре – лучами молчаливой звезды, упавшей на Москву.

И в сердцевине этой звезды – журчащий ручеек, закованный в ограду мокрых безмолвных камней. А в ручейке – желтые листья, плывущие на спине по отражению неба. И над ними удивленно изогнулся лепестком лилии белый узорчатый мостик.

А под моими ботинками, в трещинах асфальта – мятный всплеск вырвавшейся на волю не пожелтевшей зелени.

Я в сказке? Может, я вернулась на выпуклую площадку книги с картонными декорациями и театром абсурда?

И только обнаружив за всем этим былинным сказанием, забором отгороженным, шумящую и кишащую людьми/высотками/машинами Москву, я поняла, что Овидиево превращение не свершилось.

Что проза победила.

Город нахлынул, загудел, затарахтел, обдал жаром гари, дыма, проглотил в утробную возню толпы.

/Но зазеркалье города и по сей день там. Я знаю – в центре распятой звезды по имени «Сокол»/

Я медленным шагом опустошенного марафонца вернулась к дому-терему. Но в дверь не вошла, обогнула крыльцо и за домом встретилась с застывшим войском сада, ушедшего за зимний покой. С железной кроватью посередине, одной ножкой чуть глубже в землю вросшей. Выцветший охристый матрас сполз уголком на землю, усыпанную скрюченными лепестками цветков шиповника.

Со стороны калитки лязгнул железный затвор, и кто-то быстрыми шагами прошел в дом.

«Не буду подслушивать! Не буду!» – обычная мантра, ни разу не сработавшая. Жуткое, нечеловеческое, писательское любопытство. Застала саму себя за постыдным занятием: крадущейся на цыпочках к окнам кухни, настежь раскрытым.