Даша Щукина - Хари

Рита отступила несколько строк, чтобы дописать кое-какую похвалу потом.

«Я очень горжусь, что знаю тебя, что ты позволяешь мне за тобой по чуть-чуть ухаживать, что я могу тебя обнимать и тебя касаться. Когда ты пишешь по ночам, я чувствую такое возбуждение! Мне и больно за тебя, и радостно. Гений пишет! Это я, конечно, не о твоих скучных статейках. Надеюсь, по ночам ты можешь заниматься исключительно романом. Не читала ни буковки, и втихаря ни за что не покушусь, но вижу по тебе – по твоему дыханию, по глазам, по нервным рукам – там что-то гениальное. И даже гораздо более невероятное, чем первая книга.

А я ее читала, когда Маруся была еще грудная, и ты казалась далекой, недосягаемой и даже почти не существующей.

Вадим обустроил нам отдельную спальню, чтобы ребенок ему не мешал ночами, и я даже свет не выключала: все читала и читала. А когда Маруся просыпалась, не расстраивалась и не раздражалась – все равно же не сплю. Получается, я целый год не спала. Как? Не помню. Закон природы – не помню жизни с огромным и тяжелым животом, не помню роды, не помню бессонные ночи и смену подгузников. Это все специально, чтобы люди не расхотели размножаться. Поэтому и не помнится ничего. Да?»

Письмо не строилось, были только разрозненные важные фрагменты. Она их решила склеить потом, а сейчас просто писать и писать, как приходит.

«И за тебя мне так же тревожно и больно, как за Машу. Как будто и ты моя дочь. Ты такая молодая, и еще не умеешь чувствовать слабости – только силу и амбиции. А мне за тебя страшно.

Страшно понимать, что когда-то увижу твой первый разлом, когда ты стукнешься о жизнь и на теле проступит трещина. А ты ее увидишь и поймешь: «А я, оказывается, не всесильна и не непробиваема». Хоть бы это наступило не сейчас, а только после того, как ты отдашь книгу в печать! Уже потом можно переживать эти удары. Они только сначала болезненные.

Не бойся, Дина. Они только сначала болезненные, а как подкопишь и покроешься равномерными шрамами, перестанешь знать, что это удары. Так – жизнь. И будешь вся искалеченная и уже не чувствующая боли, и не вспомнишь, что когда-то было иначе. И это тоже закон природы».

Рита встала, отнесла ноутбук на столик, чтобы расстаться с ним на ночь, но, уже склоняясь над ним и перетаптываясь голыми пятками по ледяному кафелю, решила приписать несколько последних слов.

«Хоть бы твои раны нашли тебя попозже, и хоть бы ты не вспомнила потом о жизни без них!

Сегодня двадцатое октября. Я тебе писала в Петербурге, после хорошего спектакля, в котором я была нищенкой в первом акте и счастливой любовницей Царя Ирода во втором, а между ними и после – кем-то. Надеюсь, кем-то хорошим».

Когда Рита лежала под одеялом, и вся она была в темноте – вся, кроме правой скулы и краешка шеи, на которые через грязное окно бросал свет уличный фонарь – костюмерши отглаживали костюмы на завтрашний спектакль.

Вот кожаный лиф и штаны для пролога, вот лохмотья нищенки для первой части, вот бело-золотая туника для второй. Чумазая нищенка не становится вдруг нимфой в драгоценных камнях – танцовщицы только меняют один костюм на другой, а внутри – все те же несчастные, голодные и всеми обижаемые. И служат им только тогда, когда в гримерках сдергивают одну тряпку и кутают в другую, и, стоя на коленях, застегивают им сандалии. Аплодисменты, цветы, занавес – и снова бедность, нелюбовь, и снова никто их не пожалеет. «Исцели, Боже, исцели»!

Первого декабря Вадим и маленькая Маруся встречали Риту в Домодедово. Вадим опять не принес цветов, хотя утверждал, что очень скучал, даже не подсказал дочери нарисовать какую-нибудь открытку. Рита, конечно, расстроилась, но смогла не заплакать. Потом они пообедали разогретыми полуфабрикатами, а вечером Вадим уговорил жену не ложиться сразу.

Утром он уехал на работу, в честь хорошего настроения подбросив дочь в садик. Рита распечатала все письма, что сочинила на гастролях. Как только сложила все листы по порядку, позвонила Дина и пригласила в кафе. Рита поехала, но ни одного письма с собой не захватила. Спрятала в письменный стол к коллекции программок старых спектаклей и пообещала себе, что в следующий раз обязательно доставит их адресату.

Потом был декабрь, и Рита приходила к Дине часто, чтобы устраивать ее режим. Открывала своими ключами дверь, чтобы вдруг не разбудить подругу, шла в ванную стирать трико и балетки. Если та все-таки не спала, немного ругалась про опять прокуренную квартиру и шла проверять холодильник на наличие в нем хоть чего-нибудь кроме вина и сливочного масла. Дине счастливо думалось, что так было всегда, и что они с Ритой были знакомы с самого начала той части жизни, которую Дина отчетливо помнит.

В один из таких совместных вечеров (он был десятым или, может быть, даже пятнадцатым по счету) они пили чай в гостиной и не всерьез переругивались. По-доброму и сочувственно, как ругаются либо очень добрые, либо очень уставшие люди.

– Я уже хочу от тебя спрятаться. Вадиму, как я вижу, это хорошо удается – Дина шутливо прищурилась и улыбнулась.

– Он ездит постоянно на съемки: Гурьянов сейчас снимает в Переславле, на озере. А Маша опять у бабушки. К ним я захожу каждое утро перед репетицией. Ты знаешь.

– Свое так и не начал снимать?

– Нашел какую-то помощницу, чтобы людей набирала. Они оператора не могут найти. Жидин не хочет.

– Он же вроде в церковь подался?

– Уже вернулся. Пить захотел. И курить. И иметь любовниц. Вот любовниц пока не нашел, поэтому и снимать ничего не хочет. Боится работать слишком сильно.

Помолчали. Рита – полулежа на диване, Дина – на ногах, оперевшись бедром на балконную дверь.

– Я переживаю за тебя – блондинка мягко похлопала по дивану, приглашая подругу сесть рядом.

– Знаю.

– А ты постоянно уходишь гулять, как я прихожу.

– Мне трудно с тобой быть постоянно. Не только с тобой. Просто я весь день с людьми. Нужен хотя бы час только для себя.

Вздохнула.

– Не обижайся только.

Дина достала пачку дешевых сигарет с оранжевым фильтром из тумбочки, которая стояла чуть-чуть наискось из-за того, что не умещалась между диваном и балконной стеной. Взяла одну себе и еще одну протянула Рите. Та только вопросительно на нее посмотрела. Дина подожгла обе сигареты и наконец уселась рядом с подругой.

– Пепельницу сейчас принесу, подержи – Рита ушла в кухню и тут же вернулась с крохотным серебряным блюдцем, которое служило в этом доме пепельницей с тех пор, как настоящую Дина разбила в гневном порыве.

– Это его сигареты. Артема, в смысле. Я нашла их у него дома, когда приезжала. Там было семнадцать, а теперь тринадцать. Курю одну – и потихоньку его как будто выскабливаю из памяти. Как ошибку из тетрадки. Помнишь, были такие лезвия «Рапира»? Лучше всякой замазки.