Алексей Загуляев - Воскресший

– И как же Элси и Френсис смогли её увидеть, если она невидимая, и, более того, даже умудрились запечатлеть на фотопластинах?

– Вы, профессор, пытаетесь апеллировать ко мне как к учёному…

– Разумеется. А как иначе?

– Но позвольте заметить, что человеческое в человеке развивалось много тысяч лет ещё до того, как возникла наука. Прежде чем Аристотель заложил основы формальной логики, должна была сложиться греческая культура, способная это в себя вместить. Так я потому и отвечу вам, как человек, а не как учёный. Как у учёного, у меня пока нет достаточной фактической базы и необходимых инструментов, чтобы доказать существование незримых глазу миров. Но как у человека, у меня имеется некоторое количество внутренних оснований, чтобы в это поверить. Личный, если хотите, духовный опыт, не доверять которому у меня причин нет.

– То есть, Антон Сергеевич, – вступил в разговор художник Трецкий, до этого всё больше молчавший, – вы хотите нам сказать, что сами неким внутренним зрением видели либо фей, либо что-то подобное в этом роде?

– Я называю это душами рек. В моём случае это была душа ручья, по габаритам своим схожим с тем ручьём в Коттингли, где девочки впервые увидели фей. Это, знаете ли, чувство такого неописуемого восторга, которое простым языком описать сложно. Словно целую жизнь мою до этого стоял на улице зной, и неожиданно посреди этого зноя я вдруг окунулся в прохладу ласкового ручья, о которой не имел ни малейшего представления. Когда сила восторга делается размереннее и тише, то начинают то тут то там мелькать некие огоньки и звенят будто бы колокольчики. Тихо так, словно далеко-далеко, за десяток вёрст. А потом… Конечно, это может показаться плодом возбуждённой фантазии, я не спорю, но я начинаю видеть лица, это милые лица молодых девушек, улыбающиеся и смотрящие так ласково, с такой любовью… Потом различимы становятся и их фигуры… И знаете что самое удивительное? Я бы не мог ничего сказать о том, велики ли по размерам эти фигуры или малы… Как будто исчезает пространство, нет перспективы, нет никаких сторонних предметов – и потому определить величины̀ мозг не в силах.

В комнате на секунду воцарилась полная тишина.

– Экий вы сказочник, Антон Сергеевич, – словно насторожившись, промолвил профессор. – Этот ваш спиритизм до хорошего не доведёт.

– А вот я вспомнил, – радостно воскликнул Куцый, – где читал что-то похожее. Гофман же ведь! А! Гофман! «Золотой горшок». Эко вы, любезный друг, жару поддали. И впрямь сказочник!

– Ну так ведь и Гофман не на пустом месте писал всё это, – почувствовав внезапную усталость, тихо ответил Антон.

Но его слова, кажется, никто не расслышал. Один только Трецкий внимательно на него смотрел, будто изучал, желая нарисовать портрет.

– А вот напрасно вы, господа, – сказал он, оторвавшись от созерцания Антона, – иронизируете да всё стараетесь спихнуть к голому рационализму. Будучи художником с самого своего рожденья, извините за такую нескромность, я тоже имел неосторожность увидеть то, что не могли видеть другие. Потому я Антону Сергеевичу всецело верю. Но я теперь не о том. Я знаком с одним художником, Джеймсом Хардакером, который родился в тех самых краях, где живут сейчас Гриффитсы. Был он в приятельских отношениях и с самой Эмили Райт. Встретились они в художественной школе в Брадфорде. Она всего на год его младше. Он говорит, что девушка эта тоже могла видеть всякое, о чём я в письмах рассказывал Джеймсу. И у ручья этого он тоже бывал. И знаете… Если рядом была Эмили, то разное могло померещиться и ему. У меня даже имеется один набросок его акварелью, вот там как раз что-то похожее на то, о чём рассказал нам Антон Сергеевич. И огоньки, и контуры лиц, и отсутствие перспективы…

– Ну-с, господа-товарищи, – встав со стула, заключил профессор, – духовный опыт это, бесспорно, дело хорошее. Но душе, знаете ли, порой и отдохнуть нужно. Времени десятый час, а мне на Васильевский надобно успеть. Стало быть, прощаюсь до следующей пятницы. Побеседовать было чрезвычайно приятно.

Остальные тоже засобирались. Загремели стулья и тарелки, в голосах приятелей чувствовалась усталость.

Проводив гостей, Антон снова прошёл в маленькую комнату, чтобы наконец покурить. Открыл окно. Запах ванили по-прежнему царил над Невским проспектом. Ещё неделю назад в этой комнате жила Вера. Его Вера. Маленькая, умненькая кокетка, которую все вокруг обожали. Обожал и он, ещё с юности. Но уже семь дней комната пустовала. Менялась не только Россия, но и люди, которые её составляли. Вот и Вера в одно мгновение изменилась. Может быть, это всё было в ней и раньше, так сказать, существовало в потенции. Но если бы жизнь продолжала оставаться прежней, то Антон и через сто лет этого не заподозрил бы в Вере. Какие взбалмошные идеи угнездились в её голове! Он даже не верил поначалу, что это у неё всерьёз, всё подшучивал да подтрунивал над нею. А она только морщила лобик и всё больше погружалась в себя, становясь холоднее и холоднее. Пока наконец и вовсе не решилась поселиться в Доме искусств на Невском, два верхних этажа которого были превращены в фаланстер. Начитавшись Фурье и особенно Чернышевского, многие из переселенцев искренне поверили, что вот так вот запросто можно взять и изменить человеческую натуру и неписаные законы общественной жизни. Что творится с Россией! Что творится с людьми!

2

Она немножко рисовала, немножко писала стихи и даже немножко переводила Катулла. Всего понемножку. И если говорить честно – а признаваться в этом самому себе Антон не хотел, – всё это «немножко» выходило у неё скверно, особенно переводы. Конечно, Антон не был знатоком творчества «изнутри». Должно быть, это нутро обладало каким-то особым, присущим только ему, свойством, которое следовало априори возносить в любом человеческом существе. Но возносил он в Вере совсем не это, а к творчеству её относился, как к детской забаве. Вера похвальбы его воспринимала, как «неприемлемое сюсюканье и постыдную ложь». Так она и выражалась, глядя в пол и разводя в стороны руки с мило растопыренными пальчиками. О, как восхитительна была она в эти мгновения своего гнева! Антон в страстном порыве бросался расцеловать каждый её пальчик. Но «сие неуместное и унизительное для девушки действо» только доводило её до слёз. Жаль, что у неё имелся только один неоспоримый талант – она была по-девичьи мила в высшей степени этого слова, – но высказать ей ещё и свою жалость было бы со стороны Антона уже преступлением. Он терялся, не зная, что делать. Просил даже Трецкого похвалить Верины акварели, а Куцего – какой-нибудь из её витиеватых стихов. Но Веру это злило ещё пуще, потому как она понимала, что похвалы эти не настоящие, а есть лишь «плод Антошкиных уговоров». Их совместное проживание сделалось просто невыносимым.