Виктор Точинов - Стая

Притормозил у первого попавшегося сельмага — хлеб, дескать, дома позабыл (хотя нарезанная буханка среди продуктов в багажнике лежала). В магазине первым делом к винному прилавку — и две литрухи водки взял, самой дешевой, пусть по мозгам покрепче вдарит. До того в собой только шампуньки бутыль вез, да винца красненького, — чтобы не нажраться, не опозориться. Потом хлеба прикупил, все в пакет сложил, — и обратно за руль. Дальше с ветерком покатили.

За Печурками погранцы пристали: пропуска, мол, показывайте, или паспорта с пропиской — Юрик им про дядьку своего, капитана Орлова, сказал, — пропустили.

Приехали на место — заветное, любимое. Река, лес, красотища. Ну, как положено: парни палатку да мангальчик установили (уголь древесный с собой привезли, чтоб не возиться долго), девчонки закуску порезали. Мясо на шампуры, и по первой, — с приезда, значит…

Юрик себе шампусика чуть плеснул, Шоха с Вованом аж шары вылупили, а он им: завтра до вечера сидеть тут не могу, в обед обратно поедем — надо, чтоб выветрилось хорошенько. Гоготнули: самим, дескать, больше достанется. Ну-ну…

Так и пошло? — себе и девчатам шампунь, парням — водочку, да тепленькую, да побольше. Пока мясо сготовилось, эти два придурка ничего себе так уже были, вполне захорошели.

Смотрел на них Юра, дивился: неужто, когда со всеми пьет, и он дурной такой же?

Дальше — больше. Хороший темп взяли… Видит Юрка: девахи уж не так к дружкам жмутся, а вроде как сторониться немного начинают. Ага, на мази дело. А дружки и не замечают ничего, закусили удила, понесло их вдаль по кочкам — и подливать не надо, сами стараться рады.

Вован — тот лось здоровый, дольше держался. А дурачок Шоха совсем вразнос пошел. Купаться затеял, хоть вода еще холоднющая. Вернее, сначала Вальку — ту, что пониже да погрудастей — решил искупать. Прямо так, в одежде. Схватили ее с Вованом, над обрывом раскачивают. Она визжит истошно, на эстонском берегу, небось, слышно — ясное дело, никогда не знаешь, что в пьяную башку взбредет. Могут и швырнуть, за ними не заржавеет. Но нет, погоготали, покуражились — отпустили.

Валька — к Юрику, за спину. И смотрит на пьяных обломов чуть не с ненавистью. Даже, пожалуй, и не «чуть». А Шоха уж штаны стягивает — заголился, мышцо?й покрасовался, и в воду. Вылез, дрожит, а Юрка вторую литровку почал, да стакан полный подносит — согрейся-ка. Тот выпил, пока одевался, — догнало. Сначала присел, потом прилег и захрапел. Ну, в палатку его затащили — спи, протрезвляйся.

Вован Светку внагляк лапать стал — той, вроде бы, не очень нравилось, но Юрка заморачиваться не стал, их проблемы. Они с Валей по берегу Наровы прогуляться пошли. Поговорили. Хорошая девчонка оказалась — не из тех мокрощелок, что перед каждым ножки раздвинуть норовят, но и не ломака-задавака. То, что надо.

Юрик форсу немного подпустил: машину, мол, сам купил, и зарабатываю нехило. Потом целовались, и не только. А внутри все подрагивало: ну вот оно сейчас и случится… Валя вроде была не прочь — прямо здесь, на травке.

Да не сложилось.

Дождь помешал. Давно уж собирался: тучи низкие наползли, тяжелые, воздух застыл — ни ветерочка. А тут, в самый интересный момент, закапало — и всё чаще, чаще…

Они обратно припустили, но подмокнуть все же успели.

Вована не видать со Светкой — не иначе в палатку забились, к Шохе дрыхнущему под бочок. Оно и лучше — Юрка с Валей в машину, на заднее сидение. Никто не помешает: дождь в натуральный ливень превратился, вода — стеной, аж палатку не видно…

Пока то-сё — запал прошел у обоих, понятно. По новой пришлось. Ничего, по накатанной уже легче…

Но Юрик явно под звездой невезучей любви родился. Типа Венеры, только наоборот. От палатки — крики, потом Светка завизжала, словно режут. А Валя уж на сидении лежит, юбка чуть не подмышками. Вскинулась, сквозь ливень всматривается: что за шум, дескать? Юра успокаивает: Шоху, небось, разбудили невзначай, а его на новые подвиги потянуло. Наверняка купаться в ливень затеял, и теперь с Вованом над обрывом Светку раскачивает… Ничего, сейчас промокнут и успокоятся.

А там и вправду всё стихло.

Валя снова прилегла, Юрик к ней, но… не ломик же у него железный в штанах, в самом деле… в общем…

А тут машина как качнется! И темнее стало — над задним нависло что-то, не разглядеть, вода по стеклу ручьями, да и запотело изнутри, надышали…

Да и чего разглядывать, ясно ж — не тот мудак, так этот… Убивать за такое!

Валька визгнула, да села скорей, да юбку на колени тянет. А тут сбоку, в дверь, — шабах! Ногой со всей силы, небось. Юрка орет: охренели вконец, пидоры???!!!

Тут в другую, где Валька, — шабах!! Аж внутрь прогнулась… И первую — шабах! Ну это уж… Юрка за ручку — кто-то щас нехилых пиздюлей огребет, пьянь гидролизная. Дверь, видать заклинилась от удара, — не открыть. Юрка на нее плечом, она ни в какую. А кто-то их уродов снаружи медведем зарычал, для пущего юмора.

И по стеклу заднему — шабах! — в осколочки. И Вальку наружу тянут, прямо в окно, она вопит так, что уши закладывает.

Тут у Юрика в голове помутилось. Бывало с ним в драках такое: когда муть белая в глазах, когда убить хочется, на полном серьезе, и будь что будет. Плечом в дверь вмазал, себя не жалея, — распахнулась. Наружу выпал, растянулся… Тут что-то тяжелое сзади навалилось, сильно тяжелое, «Вован, сука…» — хотел прохрипеть Юрик, и не успел. Успел только запах почуять — гнусный, тяжелый, смердящий…

Потом Юра Пичугин умер.

Девственником.

Вижу — надо удирать при первой возможности; улизну, думаю, потихоньку, и буду сидеть в лесу, пока гроза не пройдет.

Капитану Крапивину было на вид немало лет — для такого звания… Пожалуй, ближе к пятидесяти, чем к сорока…

Наверное, в далекой юности его простоватый облик производил умильное впечатление, и напоминал молодого поэта Есенина: небесно-голубые глаза, вьющиеся льняные кудри, нос с легкой курносинкой на отнюдь не аристократическом, круглом и улыбчивом лице — одеть плисовые штаны и хромовые сапоги со скрипом, дать в руки гармонь — первый парень на деревне, да и только.

Но с годами поседели русые волосы, остриженные коротким ежиком, да и окружность лица стала другой — резче обозначились скулы, глубокие складки тянулись к углам рта. Глаза остались такими же бездонно-голубыми, но смотрели жестко и пристально из-под изрезанного морщинами лба.

— И почему, собственно, я должен тебе верить? — спросил капитан.

Они с Граевым сидели за столом на шестиметровой кухоньке. На столе лежали документы, удостоверявшие право Граева действовать от имени Поляковой Л.П. Рядом, на тумбочке, — телефон, по которому недоверчивый Крапивин позвонил Людмиле за подтверждением. (Изменившийся номер сотового насторожил капитана, и он подробно выспросил Людмилу, какая одежда и украшения были на ней надеты во время их последней встречи.)