Виктор Точинов - Стая

— Какой толк в этих бумажках? Знает она тебя без году неделя… Что ты за гусь? У вас в агентстве всегда так принято — двери вышибать да пистолетами в женщин тыкать?

Граев понятия не имел о порядках, принятых в таких случаях в «Рапире», — не озаботился разузнать, когда готовил легенду. Поэтому предпочел сменить тему:

— А у вас в РУВД что принято? Подкладывать на больничные койки замотанных бинтами двойников? И прятаться от гостей с пистолетом в руке? У меня оснований верить вам ничуть не больше…

Повисла пауза. Крапивин о чем-то размышлял, почесывая коротко стриженный затылок — и внимательно разглядывал собеседника. Граев мысленно ругал себя за прокол. Мог бы сразу сообразить, зачем стоят под вешалкой совершенно неуместные летом валенки — чтобы замаскировать ноги спрятавшегося в груде одежды человека.

Капитан словно угадал его мысли.

— А ловко я с вешалкой-то, а? Сын надоумил. Как-то в прятки играли — я раз пять мимо проходил, чуть рукой не задевал — а не нашел…

Крапивин широко улыбнулся и протянул руку над столом.

— Ладно. Ничья, один-один. Попробуем поверить друг другу без особых оснований? В порядке эксперимента?

— Попробуем, — кивнул Граев и пожал протянутую руку.

— Но цепочка с тебя, не напасешься цепок-то, коли все так в гости ходить начнут, — сказал Крапивин с хитрым прищуром. И впервые стал действительно похож на деревенского детектива Анискина.

«Да что же за день такой выдался, — думал Макс, — куда ни ткнись, куда ни подайся, — кругом мосты сплошные… К чему бы?»

И в самом деле: от обреченного особнячка он пошел, не очень представляя, куда идет, просто чтобы уйти подальше — шагал себе и шагал, не слишком быстро, но и не мешкая. Ровным, не привлекающим внимания шагом. Потому что скоро люди в погонах и люди в штатском будут рыть здесь землю носом, выискивая хоть следочек, хоть какую-то нить, за которую можно уцепиться…

Макс шагал и как-то неожиданно для себя оказался на берегу Луги. По его расчетам, река была совсем в другой стороне — но Ямбург лежал в крутой подковообразной излучине.

Местечко оказалось весьма живописным: унылые блочные пятиэтажки остались за спиной, домишки частного сектора лепились к берегу в стороне, выше по течению. А здесь — безлюдье: высокий обрывистый берег, бурлящая вода далеко внизу, и ты один…

И мост, вернее, два: один действующий, железнодорожный; от второго — старинного, царской еще постройки — осталась лишь опора, высящаяся на крохотном островке посереди реки. Мощная опора, основательная, никакого сравнения с железобетонной конструкцией, по которой полз Макс к жизни и воздуху. Громада, сложенная из здоровенных гранитных блоков, вызывала фортификационные аналогии: этакий форт Баярд в миниатюре…

Река здесь была мелкая, бурливая. Макс присел на траву, смотрел на пенистую, шумно обтекающую камни воду… И вспоминал другую реку и другой высокий берег… И другой день.

…В тот день пал Бихач.

По крайней мере, именно так газетчики, освещавшие балканскую войну, назвали случившееся. На самом деле обгоревшие руины небольшого и некогда красивого городка в реку Уну не падали, стояли как стояли. Просто перестал существовать защищавший Бихач элитный пятый корпус боснийской армии, вышколенный и натасканный натовскими миротворцами. Радоваться победе было почти некому. У победителей — у объединенных отрядов сербов, мусульман и российских добровольцев — потери были немногим меньше.

А еще в тот день погиб Прапорщик. Погиб, когда все уже заканчивалось, когда выковыривали из развалин последние огневые точки. Пуля ударила в висок. Умер Прапорщик мгновенно.

Макс похоронил его своими руками, за городом, на высоком берегу Уны. Грусти не было, тоски не было. Не было вообще ничего — какая-то бессмысленная пустота внутри.

Он тогда выпил сто грамм разведенного спирта у свеженасыпанного холмика, с отвращением закусил черствой горбушкой (черного, ржаного хлеба тут почему-то не пекли, а из белого, даже когда он пышный и мягкий, — какая уж закусь…). Посидел, вспоминая.

На войне, уже второй (срочная служба выпала в Приднестровье) Макс оказался случайно. Ему так казалось — случайно. Жил он тогда у Прапорщика (государство, обязавшееся обеспечивать детей-сирот жилплощадью, от обязательств не отказывалось, но и выполнять их не спешило.) К Прапорщику пришел бывший его сослуживец, теперь носящий форму казачьего сотника — шашка с затупленным лезвием, широченные лампасы, защитного цвета френч, словно позаимствованный из костюмерной студии, ставящей фильмы о гражданской войне.

На груди побрякивали награды — и старые, советские, и новые, незнакомые. Особенно выделялся архаичным видом большой серебряный крест… И форма, и награды казались слегка бутафорскими, но страшный шрам, сползающий со лба на скулу, был настоящим. И свежим.

Пили много. За встречу, за какие-то минувшие дела, не совсем понятные Максу. Дрозд (так звали гостя; Макс подумал: прозвище, но оказалось — фамилия) вернулся из Боснии. Ненадолго — отдохнуть, подлечиться, да и гульнуть по полной программе на заработанные кровью денежки.

Рассказывал много, и рассказы казались странными Максу, привыкшему совсем к другой войне — к войне, на которой не понятно ничего, на которой ты выпрыгиваешь из кунга с автоматом в руках, и в ночи идет бой, и неясно, кто убивает, кого и зачем, и нет никого, кто бы объяснил, и тебе приказывают: занять рубеж и окопаться, и ты окапываешься, и всматриваешься в темноту до боли в глазах, но долго ничего не происходит, а потом ночь взрывается выстрелами и на вид безобидно-красивые светляки трассеров чертят красные царапины — в тебя, в тебя! — и палец рвет спуск, приклад долбит плечо — куда? в кого? зачем? — а потом все заканчивается, кунг переваливается по ухабам обратно — к казарме, к построениям и нарядам, и никто тебе так и не объяснит, в кого ты стрелял и зачем…

У русских казаков-добровольцев в Боснии все было иначе, — по рассказам Дрозда. Там наши парни знали, в кого стреляли, а самое главное — зачем. А наказаний у казаков было всего два, никаких тебе гауптвахт и нарядов вне очереди, — нагайкой по спине за мелкие прегрешения, расстрел — за крупные (в том числе за мародерство и изнасилования, что бы там не писали о «псах войны» демократические журналюги).

…Макс думал, что Прапорщик в свои шестьдесят три окажется самым старым из русских, приехавших на ту войну, — и ошибся. В их отряде было два семидесятилетних деда, и отнюдь не в такой приличной, как Прапорщик, физической форме. Один — старый партизан, воевавший здесь еще с гитлеровцами, прекрасно знавший местность; был он минером от Бога, способным смастерить фугас из любых подручных материалов, и многому научивший молодежь; второй — танкист, дошедший до Берлина, не пожелавший ждать смерти, существуя на нищенскую пенсию. Оба старика хотели одного — закончить жизнь в бою, с оружием в руках. Повезло только одному, танкист попал в плен к усташам — умирал долго и страшно.