Матвей Лебедев - Чёртов интернат. Когда дети читают сказки взрослым. Страшные сказки

– Давайте его оставим на ночь! Ну пожа-а-алуйста! – завыла ребятня.

Любовь Константиновна грозно цыкнула:

– Никаких «давайте» и «пожалуйста». Дома с собаками возиться будете. У нас тут не зоопарк. Петрович, ты чего псину сюда-то припёр? У тебя в сторожке шесть таких разложить можно.

– Да я… Как бы это… – забубнил сторож, дыша перегаром в сторону.

– У-у-у-у! – пропела женщина, театрально отгоняя запах водяры от своего лица. – Всё с вами ясно. Раз уж на то пошло, придётся вам, Ольга Сергеевна, приютить у себя этого кавалера.

Шушуканье на лестнице переросло в смешки.

– Надеюсь, вы не Михаила Петровича имеете в виду? – холодно поинтересовалась я, взглянув на расплывшегося в ухмылке сторожа.

– Я тоже на это надеюсь, – вздохнула заведующая. В её бюрократическом сознании мужчины приравнивались к собакам. А кобелям, согласно всё тем же правилам, в интернате было не место.

За суетливым устройством ночлега для раненого зверя я не заметила исчезновения новенькой. Любовь Константиновна наверняка перехватила её в холле, пока все охали и ахали над Чарли. Она отвела ребёнка в одну из спален для девочек, выдала некогда ярко-синее, а теперь блёкло-голубое постельное бельё и полосатый матрац. Рассказала, что можно хранить в прикроватной тумбочке, а что ни в коем случае нельзя. И наверняка не преминула спросить, есть ли у Ани вопросы. Она же, в свою очередь, всё внимательно выслушала и отрицательно покачала головой. Так делали все новенькие.

На ужин я спустилась поздно, поэтому не застала Аню и других детей, а когда вечером они буквально захватили мой кабинет, я напрочь забыла о девочке.

Если бы интернат был живым организмом, в чём некоторые дети не сомневались, то кабинет социального педагога по праву мог считаться его аппендиксом. О моём существовании вспоминали лишь тогда, когда привозили новеньких и когда у стареньких случались неприятности. В остальное время тёмную каморку с окном-бойницей я делила с книгами. Поэтому, когда четверо детей, споря и толкая друг друга, ввалились в кабинет, я была приятно удивлена.

Конечно, ребят интересовала не я, а Чарли. Не проходило ни минуты, чтобы чья-то хрупкая рука не протянула ему припасённую в закромах личной тумбочки вкусняшку. Надо отдать должное псу: заботу и угощения он принимал со стоическим терпением и безмерной благодарностью во взгляде. Даже когда я неумело накладывала ему на лапу шину, Чарли лишь жалобно поскуливал.

– Ему нужен ветеринар, да? – десятилетний Серёжа Миронов, вооружившись чайной ложкой, перемалывал в алюминиевой кружке две таблетки анальгина. Лекарство планировалось подсыпать псу в куриный бульон.

– В такую погоду ветеринара днём с огнём не сыщешь. Будем спасать бедолагу сами.

– А если бы была хорошая погода?

По его тону было понятно: мальчик сам знал ответ на этот непростой вопрос, который прозвучал лишь затем, чтобы кто-нибудь опроверг его страшные догадки. Интернат – не место для собак. Как, впрочем, и для детей. Единственная медсестра приезжала раз в неделю, чтобы протереть пыль в шкафчике с банками, шприцами и обезболивающим. Даже когда половина интерната слегла с ветрянкой, она не изменила свой график, предложив лишь закупить побольше зелёнки. От одной мысли, что на месте Чарли мог оказаться ребёнок, руки начинали трястись.

– Не знаю. Думаю, Любовь Константиновна что-нибудь придумала бы.

Никто не обратил внимания на моё секундное замешательство.

Серёжа с угрюмой задумчивостью продолжал растирать по стенкам кружки белый порошок. Его родители три года назад сгорели в пожаре. Из родни у него осталась только старшая сестра-алкоголичка.

Танюша Быкова – ровесница Серёжи и круглая отличница – вполголоса читала псу параграф из учебника по природоведению. Её мама-модель лечилась от наркомании в частной клинике за рубежом, в то время как отец просаживал деньги на игровых автоматах. Несмотря на влияние родителей, которые считали себя «новыми русскими», в Танюше не было ни спеси, ни грубости. Приятная девочка общалась со сверстниками на равных, а со взрослыми – исключительно вежливо. А ещё она думала, что, когда вырастет, сможет называть меня не Ольгой Сергеевной, а просто Олей.

Артём Орлов, которого дети прозвали Артемоном, был моим любимчиком. Невысокий пухляш одиннадцати лет мало говорил, стесняясь своего заикания. Проблемы с речью у него появились в пятилетнем возрасте. Тогда у него на глазах за долги застрелили отца. С тех пор мальчик стал частым гостем больниц и реабилитационных центров, а его мать нашла себе нового мужа и родила нового ребёнка. Не заикающегося и не рисующего песчаные замки красным карандашом.

Последним совместным решением родителей Ксюши Лисицыной стал её отъезд в интернат – на время их развода. Одиннадцатилетняя девочка уверяла всех, что папа с мамой просто уехали в отпуск. На полгода. Её не взяли с собой, потому что она сама не захотела. На уроках девочка писала им письма, в которых просила забрать её отсюда.

– Как же теперь Честер вернётся? – вздохнула Ксюша, вглядываясь в темноту зимнего вечера скорее по привычке, чем в надежде стать свидетельницей возвращения блудного брата Чарли.

– Он не вернётся. Его раз-з-з… з-ззбо-о-оойники съели, – слишком громко для такого маленького кабинета и такой небольшой компании сказал Артём.

От неожиданности я чуть не выронила из рук миску с бульоном, куда Серёжа осторожно ссыпал обезболивающее. Разговоры о разбойниках, цыганах и чертях здесь были под строжайшим запретом. Те, кто пересказывал «глупые выдумки», сурово наказывались завучем. Дети лишались гостинцев и прогулок. Сотрудники получали выговор за нарушение трудовой дисциплины – с занесением в личное дело.

– Нет, не съели! – отрезала Таня и громко захлопнула книжку. Задремавший было Чарли встрепенулся и, поскуливая, вновь принялся вылизывать лапу.

– Прости, мой хороший – виновато зашептала девочка, почесав пса за ухом.

– Съели, – упрямо повторил Артём и провёл жирную красную черту, отделившую голову собаки на рисунке от тела.

– Съели, – подтвердил Серёжа, – потому что он вышел за ворота.

Я позаботилась о четвероногом друге детей, и в благодарность меня негласно посвятили в сообщество, где запреты завуча не действовали. Я стала своей, а при своих говорить можно о чём угодно.

– Он ведь и раньше это делал, – осторожно заметила я, стараясь не подорвать оказанное мне доверие.

Повисла тишина, прерываемая лишь монотонным чавканьем Чарли. Ребята обменялись быстрыми взглядами. Моя надёжность оказалась на чаше весов супротив страшной тайны, которую хранили воспитанники интерната от взрослых. Если бы не перебитая лапа пса, мне бы ни за что не удалось сравнять счёт в битве за детские сердца. Серёжа, с молчаливого согласия остальных, почти шёпотом опроверг моё предположение: