Елена Граменицкая - Часы Цубриггена. Безликий

«Покойный» мир превратился в кошмар.

Где… глаза сестры вырастают в половину грозового неба.

Где ее крик оглушает, рвет без жалости на куски.

Где несбывшаяся Смерть высвечивает уголки захламленной души, приподнимает до потолка и со всего маху бросает об пол – хрясь!

Хрясь!

Сотый, тысячный раз бросает оземь.

– Видишь собачьи глаза в зеркале? – пытает Отчаяние.

– Видишь, что вытворила? – вторит ей Ненависть.

– Вижу! Выжженную пустошь внутри себя вижу. Дайте мне поплакать, умоляю!

– Нет для тебя слез! Иссохни! Чего молчишь? Сказать нечего?! – кричит Боль

Нет у нее слов.

Только СЛОВА того, ради которого проиграла всю себя. Проиграла свою никчёмную жизнь

«Исчезни из моей жизни! Убей себя!»

Скорее… Скорее выпить эти маленькие белые таблетки.

– Десять?

– Мало!

– Двадцать?

– Хотя бы! – кричит Ненависть.

Скорее, скорее, только бы не видеть свои непонимающе-пустые собачьи глаза в зеркале.

Вода чуть теплая.

– Вену надо глубоко. Хрясь! Чтобы заскрипела кожа! – не унимается Отчаяние.

– Не могу. Страшно. Вода сладкая. Почему? Соленая должна быть…..

– Потому что у тебя все шиворот-навыворот!

И снова покой. Берег моря. Безвременье и беспамятство.

День за днем. Заросший виноградом дом. Чёрные чайки и белые вороны.

Бумажный кораблик «Дункан», незнакомец с собакой.

И опять заливает глаза тьма, опять рывком в ад, в самое пекло.

Оглашенный, отчаянный крик, глаза сестры в половину неба. Дыра в солнечном сплетении, вместо сердца ржавый мотор. Там где душа – раскаленный зыбучий песок, чмокает, ест живьём. Засасывает в пекло.

Пить. Пить …дайте!

Опять глаза. Уже другие. Строгие глаза. Древние, все и про всех знающие.

Кто она, эта маленькая женщина в белом халате? Ангел? Наверное, да. Светится вся.

Сейчас как возьмет прыгалки и выпорет до волдырей! Мама всегда так говорила, но не порола. Зря.

– Эх… Мало тебя выпороть! В угол на горох поставить надо бы.

Глаза горят, в них раскаленный песок, который заглатывал, словно живой. Слезы иссушил.

– Можно мне поплакать?

На плечо Ларисы ложится рука.

– Поплачь, конечно, разрешаю. Слёзы душу облегчают. Обмякнешь.

Женщина в белом что-то ещё говорит. Она ее не слышит, она наконец-то плачет, изливает накопившуюся чернь, изъевшую душу. Время останавливается, все внутри застывает, мертвеет, только слёзы живут сами по себе. Слёзы ползут змеями по щекам, по шее, по телу, падают в землю и прорастают колючими розами. Откуда в ней столько змей?

Выплакала всех, но вместе со слезами исчезли силы.

Она наконец-то забывается сном без сна, без одинокого берега, без чёрных чаек и белых ворон, без зыбучего пекла.

Серафима Петровна привстала с табурета у кровати Чайкиной, охнула, схватилась за поясницу.

Поспешила в сестринскую.

– Девочки, разотрите меновазином, иначе до конца смены не дотяну. А новоприбывшей, как проснётся, надо только валерьяны капель сорок – пятьдесят и кое-что полезное.

Нянечка взяла со стола старшей медсестры кипу чистых листков, выдвинула верхний ящик в поисках ручек. Нашла две шариковые, расписала.

Спустя час Серафима вернулась в палату 612. Больная уже не спала, лежала тихо, смотрела в окно, на улице опять накрапывал дождь.

– Вот бумага и ручки. Когда что-то вспомнишь – пиши. Ты же сказочница. Пиши как на духу, где стоит, обвиняй, где надо, кайся. Отпустит потихоньку, – сказала Серафима. – И еще вот лекарство. Выпей.

Поставила на тумбочку мензурку с мутной валерьяной.

Лариса выдохнула чуть слышно:

– Спасибо.

Жила Серафима Петровна в небольшом двухэтажном особняке с мезонином на пересечении Сивцего Вражка и Плотникового переулка, по соседству с домом, куда Лев Николаевич Толстой поселил своих разорившихся Ростовых.

Обычные люди собирают библиотеки понравившихся романов, которые не прочь перечитать вновь. Некоторые, как ее соседка по дому, Анна Сергеевна Куприянова, бывший авиационный конструктор (Аннушка запрещает применять понятие «бывший», ибо бывших конструкторов не бывает) хранит подборки «Наука и жизнь» с прошлого века, рядом с ними пылятся « Крылья Родины» и сортированные по годам выпуски «Работницы». Чтобы попасть к Аннушке в гости, надо протиснуться мимо журнальных колон в коридоре. Серафиме приходится вжиматься в стенку и тихонечко-тихонечко, дабы не нарушить сложную журнальную архитектуру, передвигаться от своей двери до двери Анны Сергеевны. Анна Сергеевна порой натыкается на свои журнальные стопки, чертыхается, но терпеливо восстанавливает разрушенное.

Иногда на чай с башкирским медом и вишневым вареньем протискивается Иоганн Сергеевич, Аннушкин брат, живущий в квартире напротив. Йошка худой и вертлявый, оттого минует журнальные креатуры легко. Мужчина он положительный и очень скромный, всю жизнь прослужил декоратором в театре на Малой Бронной. Иоганн хоть и старше сестры, ростом не удался, говорит – «пошел в матушку», а сестрица, напротив, «вся в батю —комиссара вымахала» – высокая, ширококостная, громогласная. В отличие от серьезной, технически подкованной сестры, Йошка коллекционирует хоккейные шайбы, как преданный болельщик красно-белых, он не пропускает ни одного сезона и помнит еще команду Игумного. А вместо обоев его скромный уголок в углу общего коридора украшают фотографии Харламова и Третьяка из советских журналов.

«Великая эпоха! Сейчас так не играют!» – любит говорить Йошка.

Так то коллекции обычных людей, а Серафима не совсем обычный человек, а точнее не человек уже вовсе. В комнатах Серафимы Петровны не пылятся стопки журналов, на стенах не кучерявятся журнальные вырезки, в ее гостиной почти нет книг, что вызывает неизменное удивление Аннушки, она пыталась заразить всех научно-техническим недугом. Фима увлекается кружевоплетением. Стены небольшой квартиры на втором этаже, спальню и смежную с ней гостиную с большим двустворчатым окном, выходящим в тихий арбатский переулок, украшают кружевные панно. Кружева здесь повсюду, на стенах в рамочках, на сложенных в пирамидку подушках, на обеденном столе, на комоде под «семейными фотографиями», на этажерках под фикусами и декабристами.

– И хватает тебе терпения, Фимушка, коклюшками греметь, – причитает Анна Сергеевна, – смотри, куда человеческий прогресс рванул! На какие высоты! В космос полетели! Глядишь, схватим Бога за бороду.

Аннушка, дочь наркома Куприянова, хороший человек, правда, неисправимая материалистка. Серафима с ней никогда не спорит, улыбается, «гремит коклюшками» и плетёт – плетёт свои кружева. Позавчера, вчера, сегодня, завтра, каждый день она будет плести человечьи судьбы. У нее тоже есть своя коллекция воспоминаний – спасенных и потерянных душ. Потерянных мало, но они есть. И каждую свою ошибку Сима помнит очень хорошо и старается не повторять.