Кирилл Задырко - Боги. Истоки

Я пытался возразить брату, но когда все остальные, как по цепочке последовали его примеру – мои надежды утонули в болоте собственных неудачных попыток что-либо предпринять, изменить; или же: доказать обратное. В какой-то степени, я мог физически вмешаться, но наша родственная, духовная связь с семьей, не позволяла предпринимать крайние меры, а только наблюдать за происходящими, коснувшихся Древних египтян изменениями далее.

Рабы – люди без воли и стремлений стать свободными. Они стали настолько обычным явлением божественной глупости, что считались естественным проявлением общественного достатка. Некоторые люди (основная масса), настолько опасались за свою жизнь, что не представляли себя вне системы тогдашнего набора законов и правил. Что возможно и к лучшему, но; не зная истиной свободы, они мнили, утешали себя тем, что и мели. И считали правильным то, что живут не по своей воле, а в угоду «Высшего Божества», великого замысла. По прихоти моей семьи, возводя дворец за дворцом, трудились в поте лица и до самой гробовой доски не знали счастья большего, чем в перерыве от изнуряющих нагрузок, маленькие радости – простое, человеческое общение.

В один из таких дней, я стоял поодаль, в тени. И всё внимание сосредоточил на компании молодых смертных, которые несмотря на полный трудовой, рабочий день вели вполне живую беседу. Хоть я и затаился, – примерно в двух ста метрах – но слышал так, как если бы они говорили совсем рядом и находились на расстоянии вытянутой руки:

– Я больше так не могу. Мы должны что-то предпринять, – молвил парнишка низкого роста. Он мне показался самым активным из двенадцати собравшихся. Он говорил на древнеегипетском языке (я перевожу, для вашего удобства).

Парни, хотели начать восстание против моей семьи и шестёрок продажной власти, вроде господ или же ими избранных прихвостней. И я не был против этого. А всеми руками и воображаемыми ногами – «За!».

То, что они так в открытую обсуждали возможность свержения нынешней власти, а именно моей семьи, поначалу, показалось мне верхом идиотизма. И самой что ни наесть неперспективной идеей последних веков. Но когда, я услышал: «Лучше умереть свободным, чем ходить в цепях», то понял, что таким людям нечего терять. Они пойдут до конца и разобьются в лепёшку лишь бы попробовать что-либо изменить в лучшую сторону. В тот момент, я испытал ни с чем несравнимое чувство гордости за этих маленьких людей, но сильных духом личностей. Они говорили достаточно искренне, от всей души так, что мне не составило труда прочитать их мысли.

Мотивы их были чистыми и преисполнены мужеством, отвагой и пониманием того, что они могут умереть – больше не увидеть родственников: жён, детей и родителей, которых так в глубине души любили, почитали. И всё ровно, порывшись в их головах, я видел четкую поставленную перед собой цель: во чтобы то ни стало, сделать всё возможное и невозможное, чтобы попытаться изменить, повлиять на своё будущее. А если вдруг не получиться – многие даже и не думали о такой возможности провала, а до мозга костей веря в свой успех, пойдут до конца.

«Смерть или победа.»

Я сделал пару тройку шагов из своего укрытия вперёд. И услышал запах страха, которого мгновение назад не было в воздухе. И сложно было не почувствовать тревогу в дрожащем голосе того паренька, который при виде меня сделал вид, что рассказывает историю отнюдь не экстремистского характера. Его можно было понять, потому что мой рост по сравнению с людьми, а так же широкие плечи, изысканно вышитая схенти и тканый синим шёлком пояс-лента – бросались в глаза.

Мне показалось, это достаточно забавным и настолько же интересным, что в предвкушении, направился уверенно так, как и разделял их смелые планы относительно свержения нынешней, отбирающей у бедняков и отдающей богатым власти.

Рабочие обернулись; и так же резко, ноги некоторых – как от невидимого удара плети – подкосились. Кто-то упал на колени, как и после, услышав мой голос – в обморок.

Их реакция была ожидаема, но как обычно бывает в таких случаях, мне стало не по себе. Не могу сказать, что я очень впечатлительный, т.к. видел столько, сколько за одну жизнь, даже будучи в страданиях физических и моральных мучениях, не переживал ни один из них. Но, я чувствовал это. Ощущение, как когда твой ребенок, которого ты любишь каждой клеточкой организма боится, словно дикий зверь жгучего огня – не понимает тебя. Вполне вероятно, что не будь я Богом, у которого все чувства обострены, то мне, была бы безразлична их реакция. Но чем больше я наблюдал за ними, тем отчётливей и ясней становилась понятной одна неопровержимая истина – чувствуя, я ощущаю, а значит: живу.

Они, как и я, были воплощением божественного начала, природы – живы. Они дышат и чувствуют так, как если бы кричали от боли или восхищаясь восходами восхитительных красок солнца – улыбались. Поэтому, я подошёл к ним насколько возможно близко. Я опасался, что меня просто-напросто не поймут: так, если бы президент вашей страны ноябрьским, субботним вечерком, прилетел к вам на вертолёте и сжимая в руках плюшевого медведя, сказал: «Ну что дружище, махнём, прокатимся с ветерком?». Я переживал, но тогда, я уже научился контролировать свои сверхспособности так, как и эмоции, которые вызывают новые впечатления.

Поэтому, не составило труда сделать вид, что меня ни коем образом не интересна их беседа. И проходя мимо, я запомнил клеймо на плече раба, который был более смышленым остальных. Более того, он выглядел испуганно, но в меру сдержанно – смело, что не могло не вызывать восхищение.

Тот раб, прекрасную речь которого я в будущем вспоминал когда придумывал слово «Ораторство», – сам того не осознавая – положил основу будущим переменам.

Хоть, эту разновидность патриархальной лестницы и написала моя сестра, – будучи в чине Бога – занимавшаяся покровительством библиотек, учёных, и так далее. Но не сложно догадаться, чей изощрённый ум поучаствовал в создании именно такой системы ценностей: рабской.

Ну, как бы я не хоте чтобы было по другому, нужно называть вещи своими именами: по клейму, я без труда понял кому принадлежал тот казенный раб. Учитывая моё неограниченное божественное влияние, которое я использовал, когда внушал достаточно зажитому господину передать мне во владение Ибрагима, способствовало тому, что теперь Ибрагим находился под моим покровительством. Более того, отныне, все действия его, носили – по большей мере – собирательный характер. И никто, даже одни из самых влиятельных людей в Египте не могли его пальцем тронуть. Что уж говорить о том, чтобы эксплуатировать в своих личных целях, как происходило до того, как я постановил о его «неприкосновенности» и частичной «вольности».