Максим Николаев - Асафетида

Статья была про секс, который, как уверял читателя автор, неспроста называют “любовным таинством”. “Арии, наши общие с индусами предки, – писал он, – верили, что сексуальная энергия имеет божественное происхождение. До наших дней в Индии сохранился культ поклонения священным лингамам, статуям в виде фаллоса, которым верующие приписывают различные мистические свойства. Наши сегодняшние обелиски и сте-… – на этом месте текст прерывался сгибом. Я достал из сетки и развернул газету. – …лы также имеют фаллическое происхождение. Подобия лингамов рубили и древние русы. Такая статуя носила название “гоило”, происходящее от старинного глагола “гоить”, значение которого – “давать”, “дарить жизнь”, но еще “излечивать”, “исцелять”.

Мужской половой член наши предки называли “уд”. От этого корня происходит современное слово “удовольствие”. В древности “удовольствием” назывался оргазм, и только со временем так стали обозначать любое приятное ощущение. Согласно религии древних русов, во время “удовольствия”, то есть семяизвержения, открывается граница между мирами, для того чтобы душа будущего ребенка из потусторонней нави могла перейти в телесный мир, называемый явью. Задолго до принятия христианства славяне верили, что человек начинает свою земную жизнь с момента зачатия и наказывали за аборт как за убийство сородича – крупным денежным штрафом“.

Под статьей стояла подпись, похожая на псевдоним, – “проф. Ф.К. Правдин”.

– Про границу между мирами прочли? – удостоверился Николай. Издания подобной категории он, видимо, штудировал от первой до последней полосы.

Не придумав, как получше сострить, я “угукнул” в ответ.

Пока доехали до Пскова, я еще дважды засыпал и просыпался с криком. Снаружи успело совсем стемнеть. Когда в Пскове автобус распахнул двери, мы выбрались не спеша, пропустив вперед всех, кроме столетней старушки с тросточкой, которой Точкин, забежав вперед, помог слезть на площадку со ступеней.

Вокзал, даже расположенный в центре, это всегда окраина. Недалеко от пригородных платформ обшарпанные бомбилы спорят о политике, а торговец фруктами с торговкой пирожками – о чем-то личном. В алюминиевом, похожем на больничном, лотке сложены пирожки с капустой и ливером нетоварного вида. Ветер кружит по асфальту одноразовую посуду.

Городской транспорт на автовокзал не ходит – идти нужно к железнодорожному. У входа в парк, разделяющий два вокзала, цыганка торгует с рук “золото”. Несмотря на мнимую оживленность, идти по дорожке мимо деревьев, освещенной неяркими винтажными фонариками, даже вдвоем неуютно.

Миновав парк и отмеряя шаги мимо “царской” часовни, Точкин мелко перекрестился. Вытянутая вверх постройка с таким же непропорциональным куполком была построена перед зданием ж/д вокзала несколько лет назад и посвящалась императору Николаю II, а именно отречению от престола, которое он подписал 2 марта 1917 года по старому стилю на Псковской станции. Новострой собирались покрасить в тон историческому вокзальному зданию, однако голубой цвет вышел насыщенней на пару тонов.

Пивная на остановке, в отличие от часовни, возникла, вероятно, одновременно с самой остановкой, то есть в незапамятные советские времена. С тех лет, видимо, пьянствовала тут и публика, вывалившаяся на перекур. Один из бородатых курильщиков шагнул ко мне и без преамбулы попросил денег. Я молча отвернулся к проезжей части. Как раз подкатил наш 17-й номер, забираясь в который Николай споткнулся о ступени и едва не грохнулся лицом вниз.

По дороге он то и дело справлялся о моем самочувствии и, будто незаметно склоняя ухо ко рту, прислушивался к дыханию. В последний раз он предложил сопроводить меня до больницы уже в подъезде, когда я остановился у ящика вытащить почту. Услышав очередной, примерно десятый по счету, вежливый отказ, он тяжело вздохнул и зашагал к себе.

Заодно с предвыборной агитацией и визиткой открывшейся неподалеку парикмахерской “Агния” я обнаружил в корреспонденции казенный конверт. Законный месячный срок вышел неделю назад. Будучи убежден, что мое заявление затерялось где-то в пути между столами, я уже не ждал документов на пенсию по утрате кормильца и собирался в собес после каникул. Оказалось, что этого не потребуется. За штампом и подписью островского ЗАГСа письмо уведомляло, что моему заявлению отказано, по причине несоответствии сведений, предоставленных гражданином. Дальше от руки были указаны мои фамилия, имя и отчество.

Я посмотрел сначала в окно, потом на мобильник и, убедившись, что, несмотря на ночную темень, не протикало еще и шести, набрал тетю Зину.

– Надо было сразу мне позвонить. – Первым делом упрекнула она. И это звучало логично, учитывая, что в ЗАГСе города Острова она проработала лет сорок, и из них половину – начальницей. – У тебя в свидетельстве о рождении ошибка: дата правильная указана, а место – нет.

– Почему?

– Специально так сделано.

– А правильное какое? – Не понял я.

– “Красная Русь” правильное. Колхоз такой был, от Порхова недалеко.

Переварив это, я решил немного проговориться:

– Там вроде целитель какой-то живет?

– Как же! Кашпировский! Архипка это, механизатор их бывший! В Перестройку, кто не пьянствовал, все по городам разъехались, а этот бизнес себе открыл. Лох не мамонт – не вымрет, – подытожила она услышанной когда-то от внучек сентенцией.

Тут я сообразил, что в колхозе мой отец вряд ли водил истребитель.

– Не летчик он был, – подтвердила тетя Зина догадку. – Хотя тоже, считай, по небесному ведомству. Попович ты, Ваня, вот кто. Он в “Красной Руси” церковь строил, служить потом в ней планировал. Его Георгием звали, ее – Татьяной, а фамилия твоя биологическая – Филаретов.

– Потом в Остров переехали?

– Ты переехал. С Машей. Бабушкой то есть. Не родной ты ей. – Выдала она после задумчивой паузы. – Давно надо было сказать. Родители твои соседями ее были. Дверь в дверь. Слышит раз, младенец у них надрывается: не как обычно, а как будто случилось что. Без стука вошла и видит в прихожей: поп заслонку печную отворил и ребеночка, тебя то есть, в печку засунуть хочет. Ты, бедненький, ручками цепляешься, голосишь, а он тебя кочергой по ручкам – чтоб не цеплялся, значит.

Маша ему: “Ты что же, батюшка, с сыном творишь!”. А он ей: “Не сын он мне, сжечь его надо”. В молодости-то Маша сильная баба была, кочергу у него выдернула да по вершку приложила. Сильно! Испугалась, что насмерть, да послушала: дышит – видать, грива спасла. Как тебя в колыбель положила, Татьяну пошла по квартире звать. Подозревала, что он и с ней что-то сделал, а оказалось, что она сама с собой сделала: глядь в уборную – в петле висит. Живая еще была, да не успели спасти.