Татьяна Иванько - Байкал. Книга 2

Я пошёл было за ним в ту самую харчевню, как вдруг мои бубенчики завопили пронзительнее и чище, потому что я почувствовал, что мимо моего взгляда промелькнуло что-то, что…

То, вернее, та, из-за кого я больше двадцати лет не решаюсь заглядывать за Завесу Смерти, куда раньше хаживал нередко и с лёгкостью. Я увидел Аяю. Я понимал, что в окошке мелькнула только очень похожая девушка, что Аяины кости давно истлели в лесу, где она погибла, что эта девушка не может быть даже её дочерью, чтобы быть на неё похожей, потому что Аяя не успела родить до того как я убил её руками моих подлых рабов… Всё это я понимал умом, но не мог не двинуться за тем звоном, что заполнил меня и убедиться, что я ошибся, что никого не может быть там, в этой лавке, торгующей нитками и бисером, что никто не может быть такой красивой, как была Аяя…

– Эрик?!.. Ты? Ты как здесь? – всегда молодой голос Арика прозвучал у меня за спиной и заставил обернуться и потерять из виду лавчонку, где только что была та, что показалась мне Аяей.

Арик смотрел на меня будто ещё более молодой, чем обычно, с тех пор как остался двадцатипятилетним, сейчас ему будто вовсе двадцать. Да, брат, мне ты глаза не отведёшь, даже и не пытаешься давно… Но чёрт! Как же я рад тебя видеть!

Прохожие на улице, лавочники, с изумлением смотрели на то, как вдруг обнялись два мужика, какой-то патлатый бродяга в широкополой шляпе и пузатый пропойца с чёрной косматой бородой и красной рожей. Но скоро перестали оборачиваться, почему бы этим двоим и не быть братьями, они и в самом деле друг другу под стать.

Я видела из лавки, как Арий обнялся с каким-то страшенным дядькой, пыльным странником, привычным ходить по дорогам, не имея ни семьи, ни дома, просить пропитания. С чего это он взялся тискаться с ним, я не поняла, но увидела, что, пока они обнимались, Арий посмотрел на меня и, мгновенно изменившись лицом, подал знак не выходить на улицу из лавки. Вот это удивило меня даже больше самой встречи. А сам, похлопывая громилу в рубище по широким плечам, пошёл с ним в корчму, куда собирался зайти за стоялым мёдом, пообещав мне не покупать зелёного вина. Теперь точно купит и с этим страшилой напьётся…

Мне стало тоскливо на душе от этого, сколько он просидит там теперь, и какой выйдет… Теперь Арий, если позволял себе наливаться вином этим чёртовым, неизменно делался злобен и до безумия ревнив. Вспоминал какие-то мои слова о Марее, сказанные то ли в забытьи, то ли выдуманные им самим, и устраивал мне то допрос, спасибо, что без пыток, о том, как часто я думаю о Марее-царевиче, то просто ругался и ломал кусты сирени во дворе, или шипок, что я насажала, любя их аромат и красивые розы, то расшвыривал вёдра и кадки по двору и сеням. А то вовсе убегал в лес и там носился как бешеный лось, ломая ветки. Почему эта ревность заставляла его страдать я не могла понять. Давно уже было забыто всё, что было да нашей с ним счастливой встречи, и жили мы душа в душу все эти годы, наслаждаясь каждым днём. Я люблю его больше Солнца и Байкала, больше жизни, и он знает это, и год за годом только одно омрачает его чело: за все эти годы я так и не сделалась беременною. Думаю, что-то нехорошее случилось со мной, когда я потеряла ребёнка Марея, или позже, из-за побоев и насилия… Арий всё время хотел взяться врачевать меня, и был уверен в успехе, но я умоляла не делать этого.

– На то воля Богов, Арий, – говорила я. – Всему своё время…

– Ты просто не хочешь! – немедленно ярился он. – Ты не хочешь! Моего ребёнка не хочешь!

И начиналось:

– Ты не хочешь, потому что не любишь меня! Не любишь!.. – бледнея, кричал он. – Конечно, куда мне до Белого Лебедя!..

– Боги, Арий! Да ты мне милее всех белых лебедей! – пыталась уладить я.

– Рассказывай! Нарочно врёшь сейчас, чтобы я сирень твою не изрубил опять!

И кончалась такая дурацкая ссора, конечно, пьянкой… После, отойдя сердцем, он сажал новые кусты, привозя их из окрестных сёл, собирал вёдра по двору и черепки разбитых горшков, и послушно и мягко шёл в мои объятия, уже не брыкаясь.

– Прости, что я такой дурак, Яй, хочешь, прибей меня скалкой… Не бросай только, я один тут… уж не смогу теперь, – смущённо бормотал он, выдыхая мне в волосы.

– Ничё, в город переберёсся! – смеялась я.

– Да нет… Я в энтой жизни без тебя теперь… не смогу…

И как он мог думать, что я могу его не любить или бросить?..

А то спрашивал иначе:

– Ты любишь меня? Любишь меня? Скажи! – горячо шептал он, глядя мне в лицо как в лихорадке.

– Я люблю тебя, Арюша, – в сотый и в тысячный раз, не уставая, отвечала я. – Я люблю тебя больше всех на свете!

– Ты любишь меня больше него? – спрашивал он, имея в виду, должно быть, Марея, потому что напрямую он не спрашивал, не произносил имени, но ни о ком другом думать не мог в этом смысле, конечно.

– Я люблю только тебя, – искренне говорила я. – Одного тебя на всей земле.

Чего ж спрашивать, столько лет у меня есть только он. Только он… нет даже воспоминаний ни о чём и ни о ком другом, я похоронила их под теми самыми кустами шиповника, вместе с болью и разочарованием во всём прежнем…

…В Каюм мы с Аяей приезжали изредка, так же за эти годы бывали раза два-три и на востоке в Паруме, и на полдне в Синуме и Салазе, посещая ярмарки и просто прохаживаясь среди людей. У Аяи не было такой как у меня способности отводить людям глаза, чтобы они видели её в каком-то ином обличье, а потому в Авгалл ей ещё долго дороги нет, да и не стремилась она, к моей радости. Впрочем, она не стремилась и в иные города, но на мои предложения съездить согласилась с радостью. Я не хотел больше оставлять её одну в нашем доме. Почти утробный страх заставлял меня всё время держаться рядом. Будто бы я и в самом деле опасался, что она может оставить меня, или кто-то может её у меня похитить. Страх тем более странный, что некому было охотиться за ней, здесь никто и никогда её бы не нашёл, кроме Повелителя Тьмы, но Он пока оставил нас, будто потерял интерес. А больше никто не мог сюда прийти. Даже найти мой дом никто, кроме Эрика не может и не найдёт. Но я всё равно боялся. Теперь я, тысячу с лишним лет проживший один, не впуская в душу никого, я не могу и вздоха представить без неё. Теперь, вкусив не сладости, но жизни, я не могу рисковать тем, что потеряю её. И сладость, и горечь, и страх, и бьющийся пульс – теперь я был живой, это тысячу лет я был предвечный, теперь я смертен, потому что мне есть что потерять и эта потеря меня убьёт вернее меча или яда…

И тревога завыла во мне волком, когда я увидел Эрика на улице, Эрика вглядывающегося в проём лавчонки, куда, я знаю, только что вошла Аяя, намериваясь купить здесь новых ниток для своего рукоделия. Чего ему на неё так глядеть? Хотя, как ему и не глядеть, все так глядят на неё, я это вижу и именно поэтому мы очень редко бываем в городах: баская Аяя привлекает слишком много внимания, люди сворачивают головы, провожая её взглядами, идущую рядом со мной и не замечающую всеобщего воодушевления вокруг себя. Однажды я спросил её, неужели она не замечает этого?