Миша Токарев - Полтергейст из березовых фотообоев

Из фотообоев, где березки вылазиют черные тени. И я думаю еще о том, что это неправильно, прерывать наш вечер на полуслове. Ты почему сидишь такая спокойная, не видишь, из березовой чащи к нам лезет не пойми кто. Она говорит: это у тебя давно уже лезут, а у меня никто не лезет, ты попутал или что. Нет, ты посмотри, они уже плодятся, как будто такие щупальца теневые, вон, пошли по потолку к нам. Миша, я не намерена участвовать в этих игрищах – она мешает поварешкой гороховый суп. Говорит: сейчас придет моя мама забрать у тебя видеомагнитофон, потому что кое-кто его не вернул, как обещал. И я бы рад сказать ей, что всё у нас будет хорошо, и что магнитофон я верну. Но тут такое дело с этими сущностями из стены, что я даже и не знаю, как нам быть дальше.

Чего затих, подай парочку лаврушек там – она, кажется, совсем не волнуется о нашей судьбе. Что с нее взять, с такой материалистки, учительницы старших классов. Там, в старших классах, поди, вырабатывается иммунитет к подобного рода приколам. А то, что у нас полтергейст это нормально и ничего не значит. Я подаю ей лаврушку, а тени от берез набухают, как крошки хлеба в кефире. Они уже не щупальца, по сути, они уже переплетенные пепельные языки. Много-много языков, равномерно бегущих от самых верхушек деревьев. Ты чё мне даешь, я же просила лаврушку, а не мяту! – кидает она мяту в меня. А мята не успевает приземлиться на пол, потому что на половине пути к полу она возгорается. И спустя мгновение на пол опускается пепел. Ты видела?! – вскрикиваю. Она поворачивается и смотрит на меня, совсем как на дебила. Видела что? Ладно, сама возьму – берет листики из шкафчика.

Берет она эти листики, а над головой у нее нависает другая голова. Некий, как будто бы контур, у которого разинута пасть прямо над ее рыжей макушкой. Хочется сказать ей: звони, нахрен, в милицию. Но на деле я впадаю в ступор, такое у меня уже было, когда я бежал от стаи собак, а потом в меня стрелял солью сторож на кукурузном поле. Хочешь закричать, но можешь только беззвучно пускать ртом пузыри. И я стою, такая камбала, и мычу ей, чтобы она уходила. И она понимает, тут что-то не так. Ты чего, все нормально у тебя? Видишь, я сама взяла, не волнуйся. Контур головы втягивается кастрюлей, но тени по-прежнему на потолке и на стенах. Меня хватает на то, чтобы прошептать сбивчиво: бежим. Беру ее за рукав халата и тяну в сторону коридора. Она не сопротивляется, похвально с ее стороны. Нам надо свалить по-быстрому, да и всего. Тут стоит уже вопрос жизни и смерти, а не какие-то бытовые глупости.

В прихожей падают вещи. Наши лыжи с антресолей, полка с одеждой, прочие штуки. Она обеспокоена тоже, еще бы, надо было верить в меня с самого начала нашей совместной жизни, теперь не плачь, что не успеем. В кладовке включается пылесос, а он не должен включаться, потому как этот пылесос еще восьмидесятых годов и в тех же восьмидесятых он и сломался. Миша, что же это такое делается? – включает она причитающую старую бабку. Давай еще попричитай, только этого нам для счастья и не хватает. Мы маневрируем между падающих предметов, но все равно оказываемся отрезанными от входной двери. Давай к окну! – даю ей четкие инструкции по дальнейшим действиям. Там же четвертый этаж, разобьемся! – протестует, теряя тапочек. Протестовать в другом месте будешь, к окну давай, пересидим на карнизе. В дверь раздается звонок и все остальные звуки резко стихают.

Зачем она звонит, если у нее есть ключи? Это твоя мать, похоже – говорю. Похоже. Не мать, а Ксения – поспешно исправляет меня. Заходит Ксения. К чему тогда было звонить в дверь, если открываешь в следующую секунду ключами. Может быть, это чувство такта? Да, нет, там нету чувства такта. В любом случае Ксения нам не помешала бы. Мы обычно ничем особенным не занимаемся. Здравствуйте, Ксюша – улыбаюсь ее матери. В данном случае я действительно рад ее видеть. А что вы здесь учинили? – пялит Ксения на нас свои глазки. Даа, в свои сорок пять Ксения выглядит очень привлекательно. Порой мне кажется, эта ее привлекательность и раскрепощенное поведение в мою сторону толкнут меня на романтические действия. А это не очень красиво по отношению, сами знаете, к кому. Ксения снимает свой плащ, в правой руке у нее сложенный зонтик. Она не знает, куда это все добро положить, осматривает заваленную вещами прихожую. Сгружает зонтик и плащ на тумбочку.

Мама, поможешь нам убраться, мы потом все расскажем – говорит она своей матери. Я согласно киваю. Ксения нам говорит: куда я денусь, луковички вы мои. Скидывает свои резиновые сапоги. Женщины идут на кухню, чтобы выключить суп и наметить план дальнейших работ по уборке. А я замечаю над головой ее мамы еще одну голову. У меня ступор, ну, вы знаете. Но голова, вернее силуэт всасывается в голову Ксении. Она поворачивается ко мне и хитро подмигивает, уходит за дочкой на кухню. И я понимаю, нужно выйти на улицу, самое время подышать свежим воздухом и прийти в себя от этой семейной жизни и полтергейстов.

Меня приглашает патлатый господин посмотреть щеночка у него дома. Но я понимаю, что эта неказистая уловка признак недалекого ума. Дяденька, у вас, похоже, ум заходит за ролики или вроде того. Кто же так заманивает к себе домой – говорю ему, а сам высмаркиваюсь в свою шапку, самую любимую со Спартаком, оттого и высмаркиваюсь, чтобы эта шапка не досталась ребятам из коррекционного класса. Да, у нас, когда стали совмещать группы продленного дня, так начало моросить и обстановка в коллективе накалилась. Они тоже в седьмом классе так-то учатся, но почти всем им по 16 лет. Да, они же отсталые – я как-то раз так сказал, а меня потом Жанна Ивановна наругала, сказала: они просто дети с особенностями. (И бьют они по-особенному, конечно). Мы где живем-то, в тюрьме или что вообще? В носок мыло пихать, умудрились додуматься. Вот тогда на потрескавшемся кафеле в школьном туалете я понял, что бьют они по-особенному.

А у меня, знаешь, каких щеночков Герда родила, закачаешься! – трет этот шнырь сейчас на заднем дворе книжного магаза. Я очень люблю разные книги, главное, чтобы они были про жизнь. Сейчас нашел одну такую на задворках нашего книжного, там, бывает, что оставляют бесхозные на картонных ящиках. Книга называется Борис Ельцин: от заката до рассвета. Взял её и хотел пойти домой, у меня дома эклеры ещё со вчерашнего дня остались. С кефиром их навернуть, милое дело. А тут этот дядька цепляется. На пальто у него значок звезды, а рядом значок пацифизма. Это у тебя, дядя, тяга к гомосексуализму, что ли? – спрашиваю его, а сам шажками в сторону своего дома отступаю. А вот оскорблять, молодой человек, не надо, я же с душой – говорит он очень жалостливо и смешливо, потому что его ШЭ в слове душой выходит похожей на дырявый смеситель. И я отвечаю, лишь бы он не расплакался еще: пойдем, покажешь щеночков. Может, от этого человеку легче станет, а от меня не убудет.