Дион Форчун - Лунная магия

Когда я пришла, передо мной оставался еще один пациент — доктор Малькольм явно засиживался допоздна — несчастный, исковерканный природой калека-мальчик с ногами, закованными в железо, в сопровождении вконец измученной матери, которая нервничала намного сильнее, чем он сам. Мы разговорились. Из беседы с ней я поняла, что сама она терпеть не может великого доктора Малькольма, но по неведомой причине ее сынишка отлично с ним ладит. Я засчитала это как очко в пользу человека, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу. В подобных делах инстинкт ребенка практически безошибочен, и если уж этого мальчика не испугали его грубые выходки, то скорее всего они и были не больше чем выходками. Вскоре моих собеседников пригласили войти. Мальчик сполз со стула и довольно резво заковылял неверной походкой к двери — великий доктор Малькольм нисколько его не пугал.

А я все ждала и ждала. Мои собеседники отнюдь не походили на зажиточных людей, и вряд ли от них можно было ожидать внушительной платы, однако никто их не торопил,

В унылой приемной понемногу начали сгущаться сумерки, так что газеты уже не могли отвлечь моих мыслей, и мною начала постепенно завладевать здешняя атмосфера. Мне стало казаться, что комната густо населена настороженными призраками. Теперь я сама начала нервничать, и когда наконец наступил мой черед, мне пришлось буквально зажать себя в кулак.

Я знала, что должна с самого начала захватить инициативу в разговоре, иначе он окажется не просто бесполезным, но и наверняка нанесет вред. Почва, однажды утраченная в таких делах, никогда не обретается вновь. Я должна была захватить воображение Малькольма и затронуть самые потаенные струны его души. Звучит, пожалуй, как шарлатанство, хотя на самом деле это психическая хирургия. Сделай я это лишь ради того, чтобы потешить собственное тщеславие, или ради своих эгоистических интересов, — это было бы отвратительно. Но я это сделала потому, что не было иного средства помочь этому человеку. Ведь точно так же, не оглядываясь на условности, я схватила бы его в объятия, если бы увидела его слепо бредущим навстречу опасности. Медсестра открыла тяжелую дверь красного дерева и провела меня в просторную и красивую комнату, скупо обставленную безликой мебелью. У широкого стола под ярко горящей люстрой стоял мой рыжеволосый друг с очень усталым и раздраженным видом. Словно пораженный громом, он уставился на меня во все глаза, и я сразу поняла, что он меня узнал. Я набралась храбрости, призвала на помощь Изиду и ринулась в атаку.

Прием оказался весьма далеким от обнадеживающего. Он был зол и возбужден, но я должна была это преодолеть, и, не обращая внимания на его осознанные реакции, я обратилась к его подсознанию, пробуждая то, что, как я знала, должно там быть. И зная наперед, что так и будет, я услышала ответ. Он сопротивлялся и боролся изо всех сил, но я была слишком уверена в своих силах, слишком опытна в обращении с человеческими существами, чтобы промахнуться. Мои пальцы легли на жизненно важные точки его души, и я надавила. Вот так и хирург переламывает окостеневший сустав, только в психологии не бывает анестезии. Говорить о таких вещах нет сил. Страшное это зрелище — обнаженная человеческая душа.

Когда реакция миновала, я отвезла Малькольма домой. Не знаю, что бы с ним случилось, если бы я этого не сделала. Думаю, он бы наверняка угодил под машину на первом же перекрестке — настолько он был сокрушен.

Странная это была поездка через весь Лондон. Человек, который так часто преследовал меня на набережной, тихо сидел рядом, надвинув шляпу на глаза и сложив руки на саквояже с инструментами, стоящем у него на коленях. За всю дорогу из его уст не сорвалось ни единого слова. Он просто сидел, напоминая своим видом изваяние Эпстейна. Я не без удовольствия свернула с моста в тихие улочки, поскольку в такой ситуации не так просто было сосредоточиться на езде по шумным магистралям.

Я думала о том, с какими смешанными чувствами он приблизится к моей двери. Когда я придержала ее, чтобы дать ему войти, наши глаза впервые встретились.

— Видите ли, я здесь уже бывал, — заметил он коротко. Я отдала ему должное. Сказать это было нелегко.

— Я знаю, — сказала я. — Жаль, что я тогда не узнала вас.

— Не узнали меня? — Он замер на пороге, словно норовистая лошадь. — Вы меня с кем-то путаете?

— Ни с кем, — сказала я. — Входите, будьте добры. Мне тоже надо многое вам рассказать.

Это его убедило. Любопытство не относится к числу исключительно женских прерогатив. На мгновение мне показалось, что он вот-вот сорвется с места и убежит.

Он положил шляпу на первый попавшийся стул, но, видимо по привычке, не захотел расстаться с саквояжем. Он с изумлением стал оглядывать мою большую комнату. Временами, будучи захваченным врасплох, он становился странно похож на ребенка. Но в остальном он произвел на меня впечатление человека, никогда не бывшего молодым.

Тут он снова встретился со мной глазами и покраснел до корней волос.

— А вы уже бывали здесь и раньше, — сказала я, полагая, что об этом лучше сказать вслух.

Он склонил голову.

— Да, — сказал он, — бывал.

Из этого я заключила, что он отличный сенситив, даже лучше, чем я думала — и, возможно, лучше, чем думал он сам. Должно быть, испытываешь сильное потрясение, когда выясняется, что твоя потаенная жизнь в сновидениях является реальностью.

Я предложила ему мое большое кресло, и он упал в него с видом крайне уставшего человека. От предложенного шерри он отказался. Тогда я предложила ему чашку чаю, и он с благодарностью ее принял. Напившись чаю, он явно стал выглядеть более примиренным с жизнью.

— Почему вы не стали хирургом? — спросила я, чтобы как-то начать разговор.

Чуть заметная улыбка, если ее можно так назвать, скривила его губы.

— Мне бы следовало стать хирургом, — ответил он. — Мне бы это пришлось по душе.

— Тогда почему вы им не стали?

Он немного помолчал.

— Я ужасно боюсь вида крови, — сказал он наконец. — С таким недостатком в хирургию соваться нечего.

— Как же вы вообще смогли стать врачом?

— Привык. Но с операциями все равно ничего бы не вышло.

Снова повисло молчание. Я долила чаю в его чашку. Молчание так затянулось, что когда он наконец заговорил, я не сразу поняла, о чем он.

— Вы первый человек в мире, которому я все это рассказываю, — сказал он.

И опять тишина, но я не стала ее прерывать, зная, что сейчас он где-то странствует на свой лад — стремительно и далеко.

И опять первым заговорил он.

— А что заставило вас спросить, почему я не хирург?

— Ваши руки, — ответила я.

Он стал их рассматривать, изучая один за другим кончики пальцев и с явным неодобрением замечая табачные пятна, портившие хорошо ухоженные ногти. Я встала, сняла со стены маленькую гравюру Дюрера «Руки, сложенные в молитве» и дала ему посмотреть.