Джерри Джерико - Сказка о муравье

Поддавшись внезапному порыву отчаяния, сдобренному омерзением, Чиела вскочила, что есть сил размахнулась да запустила бутылью куда-то вглубь тёмных рыхлых огородов. Бросок тот был неудачным, бутылка оцта выскользнула из слабой и неверной руки и с гулким плеском ухнулась на ближайшую грядку. Пёс с интересом обернулся на звук и принюхался, однако, учуяв всё тот же резкий горький аромат напитка, шумно выдохнул и с недовольством взглянул на Чиелу. Но той уже и след простыл – спотыкаясь и всхлипывая, она брела в сторону компостной кучи, сутуло привалившейся к изгороди у конюшен.

Изредка с тревогой посматривая в сторону дома, откуда постоянно слышались взрывы хохота и бряцанье посуды, Чиела уверенно принялась исполнять стихийный план своего побега. Она подобрала подол юбки и заткнула его за пояс, после чего полезла на компостный короб, цепляясь руками за неотёсанные, грубо сколоченные доски. Пёс, наблюдавший за её действиями, дружелюбно помахивал хвостом, словно прощаясь со своей недолгой собеседницей, в то время как та уже переваливалась через ограду и нащупывала ногой поперечную жердь.

Чиела в последний раз бросила взгляд на шумный трактир, вернее на его жёлтые в темноте окна, что рябили многочисленными тенями шастающих постояльцев, и на миг ощутила горькую тоску, словно сбегала не со среднего пошиба подворья, но из родного дома. Издалека трактир выглядел очень уютно и действительно почти по-домашнему, по округе плыл аромат горячих харчей, раздавался весёлый женский смех и гортанный говор мужчин, из далёкой темноты вовсе не казавшийся угрожающим, но задорным и располагающим. Чиела провела на этом постоялом дворе несколько дней, но уже успела привыкнуть к жёсткой кровати, шуршащему соломой матрасу, пропахшей чужим потом подушке, древесному узору на стене в виде причудливого носатого лица, умывальному корыту, из трещины которого постоянно сочилась вода. Всё это теперь казалось ей родной, привычной обстановкой, которую она так предательски вдруг решила отвергнуть и покинуть.

Сморгнув слёзы, Чиела принялась сползать вниз, неловко скользя вощёными башмаками по изгороди, и в конце концов повисла на жерди, испуганно барахтаясь ногами над землёй. Её слабые пальцы вскоре разжались, и Чиела, охнув, спрыгнула вниз, приземлившись всем телом на пыльную землю, жидко поросшую косматой травой.

Она медленно поднялась на ноги и побрела прочь, не отряхнув платье и не огладив ушибленный копчик, которому особенно досталось в падении. Пересекая тракт, Чиела не озиралась по сторонам, не прислушивалась к шорохам в темноте и не оглядывалась больше на постоялый двор – она упорно плелась к реке, и вёл её плеск воды да густой, душный и до боли в горле едкий запах вечно тлеющих помоев. Горький смолистый аромат можжевельника едва ли мог соперничать с ним, однако тонкое благоухание можжевеловой зелени чувствовалось и настойчиво врывалось в спёртый дух Помоища.

Ступая по колено в нечистотах Державной помойки, Чиела не переставала сбивчиво бормотать сквозь слёзы.

– Сколь низко моё ремесло, что гниют и тело, и душа… Ни доброго слова, ни привета я не заслуживаю. Ни жалости, ни сострадания, ведь не умею ничего, кроме утоленья низменных желаний почтарей. И не выбраться мне никак да клейма не смыть. Чего ж тянуть…

Чиела споткнулась и упала в грязь. Подниматься она не стала. Усевшись посреди Помоища, она горько рассмеялась и продолжила лить слёзы, безвольно уронив руки на колени. По её ноге прошмыгнула крыса, но Чиела лишь покачала головой.

– И вот я здесь. На свалке, где мне и место.

Неподалеку в темноте раздалась громкая страшная брань. Чиела пожала плечами.

– Пусть же кто первый успеет, тот меня и прикончит. И пусть насилуют, ведь мне ли выбирать. Нет мне разницы. Насиловали раньше, пусть и сейчас делают что хотят.

Она явственно услышала, как повсюду шевелятся черви в гнилье. По ногам её беспрестанно кто-то ползал, совсем рядом недовольно заворчала собака, вторая ответила ей визгливым лаем. Кто-то зловеще завыл из темноты. Выпь то была, зверь или человек, Чиела не поняла, лишь вздрогнула и в страхе повела плечами.

Наступила тишина. Плеск стремительных вод монотонно раздавался где-то внизу, в хлябающей чёрной пучине, посреди которой танцевали дрожащие лунные блики. Чиела с грустью подумала, что броситься в Плуву было не такой уж дурной идеей в сравнении с тоскливым ожиданием смерти посреди Помоища.

Слушая сиплый крысиный писк, раздавшийся где-то под боком, Чиела с удивлением разобрала слабое хныканье. Решив, что ей примерещилось спьяну, ведь где это видано, чтобы крысы хныкали, она вернулась, было, к мыслям о самоубийстве. Однако грустное всхлипывание внезапно разразилось отрывистым визгливым рёвом. Чиела подпрыгнула на месте, схватившись за сердце. По её холодеющей от испуга спине пробежались мурашки, из груди непроизвольно вырвался стон.

Не веря собственным ушам, принялась она разгребать драные капустные листья вперемешку с рыбьей требухой, следом шло какое-то довольно сносное тряпьё, засиженное тараканами. Под ним отчаянно кто-то шевелился. Дрожащими пальцами вцепившись в ткань, Чиела резко сорвала её и тут же вскрикнула от ужаса. Под чьей-то окровавленной рубахой оказался спрятан новорождённый младенец. Он был мокрым, измазанным в собственных испражнениях и крови. Лунный луч нежно освещал его бледное худое тельце, покрытое капельками влаги. Младенец морщил лицо и кричал, подрагивая губами, Чиелу также трясло, и оба они горько плакали от страха посреди Державной помойки.

– Выбросили тебя, – пробормотала Чиела, осторожно тронув его лоб. Испугавшись её прикосновения, от ребёнка тут же ринулись врассыпную насекомые.

Неуклюже выудив его из кучи тряпья, заботливо подстеленного прямиком в овощных очистках, Чиела поскорее завернула младенца в подол платья и уселась на прежнее место.

– Зачем жить на свете, – прошептала она, – зачем дышать одним воздухом с теми, кто способен творить такое зло. Давай умрём вместе, дружок. Тебя предали. Предали и меня, дружок. Выбросили тебя, как и меня. С такой злобой и жестокостью нам не справиться. Мы проиграли.

Ребенок истошно кричал. Чиела глядела на него как заворожённая и гладила по голове.

– Сейчас мы с тобой войдём в речку, – еле слышно говорила она ему, – пусть она унесёт нас отсюда далеко-далеко. Смоет с нас грязь, слёзы и кровь. Будем мы чистыми и свободными, – Чиела взглянула на полную луну, зиявшую в небе как дыра в тёмной бочке. – Мы выберемся отсюда. И забудем навсегда о тех, кто предал нас, разбил нашу любовь, нашу жизнь. Не даст покоя мне на этом свете память о предательстве и моём позоре. Тот, кого любила я, прогнал меня прочь, дружок. Судьба даровала мне счастье пленить его сердце своей красотой. Хоть не могла я и мечтать о том, чтобы стать его женой, но жить с ним рядом, видеть его каждый день и принимать его любовь было высшим счастьем для меня. Принимать его и рожать прекрасных златовласых сыновей – невелики оказались мои обязанности, которые были скорей наградой для меня. Златовлас был он сам, жена его, сыновья и дочери. Хотел он быть окружённым рослыми, белокурыми воинами, преданными ему как ангелы богу. Но не родить мне ангела, дружок. Как и обычного ребёнка. Бесплодна я, пуста и бесполезна. Какой был прок ему от моей красоты, моей любви… Всё это ничего не стоит. Мог он заполучить кого угодно, кого лишь заприметили бы его ясные как иней глаза. И сердце его было распахнуто для всех, лишь жаждал он высшего проявления женской любви, которым было для него рождение детей. Но я не смогла дать ему этого. Моё тело отвергало его – так он решил. И сам отверг меня, отправив на все четыре стороны. Уже больше полугода я скитаюсь по пригородам в поисках случайной подработки. И не вернуться мне домой ни с чем, дружок. Не примут меня как шлюху в отчем доме. Лишь как мать будущего златовласого воина гожусь я. И посему я здесь, дружок.