Ирина Мист - Пока не отопрёшь дверь

Мне сложно признаться в изменах, потому что потом жизнь не будет прежней. И потому, что знаю, какую боль принесёт признание.

Одно дело – испытывать боль и быть жертвой обстоятельств. Не я сделала подлость, обстоятельства сложились, я была вынуждена. Предать, солгать, ударить.

И другое – признать. Сложно, что это моя часть. Я жестока даже с близкими. Могу добить словом. Чаще исчезну, но, когда боль переливается через край – не могу остановиться. И знание бесчисленных техник управления эмоциями именно сейчас не помогает.

И те, кого совсем недавно я считала близкими, начинают общаться на расстоянии. Наверное, не желая говорить, что нам давно не по пути.

Я могу изменять людям, когда не считаю нужным хранить верность. Но точно так же могу дать себе обещание и взять длительный мораторий на секс.

Я труслива. Я всё время ищу поддержки, чтобы сделать первый шаг, и второй, прячу голову в песок и откладываю до невозможности.

Я боюсь пускать людей внутрь. Доверие – моя больная тема. И оно начинается с доверия к себе, потом – к людям, затем – к миру.

Я сбегаю за шаг до победы.

В отношениях во мне борются две силы – быть ближе и исчезнуть. Я делаю шаг и своими руками рушу созданное. Чаще словами, острыми как бритва.

Я избегаю близких отношений, прикрываясь ребёнком с нетривиальным характером.

И я живу – со своей трусостью, ложью, жестокостью и много чем ещё. Мне от самой себя тошно.

И от этой части Тени. И нужно продолжать жить. И не знаю, сразу ли предупреждать других, или закрыться от близости и не питать больше иллюзий. Потому что внутри эта часть способна убить, причинить боль, солгать, и трусливо сбежать.

Но есть ещё и другая часть Тени. И она – нечеловеческая.

Соткана из кусочков душ моих прежних воплощений. Знаете, как динозавр, вытягивает голову на длинной кожистой шее и всматривается в глаза.

Мне даже проще принять свою гнусную вторую натуру, чем принять то, что стоит за этой частью Тени. Она манит и затягивает вглубь, но именно в ней кроется сила, от которой я сбегаю. А это – выбор и нелёгкий. Я не знаю, что лежит на другой чаше весов.

О чём буду вспоминать, расставшись? Встретив кого-тол, перейду на другую сторону улицы. Или сделаю вид, что копаюсь в телефоне.

При виде иных внутри сожмётся от страха. И отпустит – однажды я уже пережила это. И наши дороги разошлись.

Спустя годы многое кажется мелким и незначительным.

На одной чаше весов если не близость душ, то задушевные разговоры, интересы, общее прошлое. На другой – ссоры и разногласия, которые сейчас кажутся такими мелкими.

Человеческая близость – дар и редкость. Мы все совершаем ошибки, серьёзные и не очень. Я не видела безгрешных людей, только ошибки признают не все.

И, когда думаю, уйти или остаться, представляю, что встретимся спустя пять лет. Что я буду помнить?

Разговоры на кухне, прогулки рука в руке, пиццу по субботам и кино по выходным? Или грязь и обвинения, льющиеся потоком? Я редко помню ссоры, но вот ощущение близости не забыть.

И горечь оттого, что когда-то мы не нашли сил простить, понять, остаться.

Сделать ошибку легко. Разрушить просто. Вычеркнуть человека из жизни – проще простого. Чаще, конечно, на словах.

А потом понимаешь, как много можно было сделать иначе. Но спустя время у каждого – своя жизнь.

И когда мне нужно сделать завершающий шаг, я останавливаюсь и задаю вопрос: «А что я вспомню через пять лет?»

Иногда множество дорог сходится в одной точке. На перекрёстке.

Я долго и тщетно пыталась искать Бога в христианстве. Я ведь сама просила покрестить меня. Тогда для меня это был единственный Бог.

Но я не молилась в церкви. Небо было иконой. Разговаривая с грозами – говорила с Богом. Изредка находила иконы, глядя на которые не возникал в голове предательский шепоток, что всё это не то. Стилизованно, картинно, но я не чувствовала за картинкой силу.

На исповеди была в первый раз лет тридцать назад. В первый и последний раз. Священник накричал на меня за то, что я была накрашена. Я и сейчас не злоупотребляю, а тогда это было без надобности – гладкая кожа, чёрные ресницы и брови, разве что блеском были чуть тронуты губы.

Больше не исповедовалась. Так и не смогла понять, зачем посредник между мною и Богом. Почему не обратиться напрямую? Довлеющее слово «грех» присутствовало везде, даже обычная жизнь казалось греховной.

Я пыталась найти храм. Мне даже казалось, что нашла. Церквушка, что находилась в десятке километрах от дачи. Я приезжала туда на велосипеде и заходила внутрь.

Ситцевое голубое небо глядело на меня сквозь бреши в потолке. Прямо на подоконниках – иконы и огарки свечей. На стене – расписание богослужений. Храм был разрушен и потихонечку восстанавливался. Ночами в него заглядывали звёзды и заброшенный пустырь. А из стен росли деревья, разрушая его изнутри.

Второй храм был на Пролетарке, где я недолго жила. Мы с подругой заходили туда. Он был такой же полуразрушенный, из такого же красного кирпича с нагретыми солнцем стенами, сквозь поры которых сочилась древность.

Недавно зашла туда. Ну, как недавно – кажется, была осень. Нашла местечко где-то в глубине, людей было очень много. Но я уже не чувствовала того, что было раньше – единения Богом.

Словно Бог был где-то там, с другими, а здесь было тесно. Я не уплывала в транс от церковного хора, молитвы не были близки. Проповедь казалась странным набором слов.

Мне хотелось услышать что-то человеческое – как важно прощать близких, доверять, любить, поддерживать. Как в католических соборах. Мне рассказывали об этом.

Мне хотелось живую проповедь, похожую на речь молоденького священника из книги «Шоколад». Того самого, который смешно и не по статусу танцевал с метлой, подметая церковный двор. Проповедь, от души, о человеческом…

А в соборе я услышала о противостоянии католицизма и православия. А для меня всё едино. Мой дед католик. Мне уютно сидеть на скамейках в лютеранском соборе и слушать тишину.

А, может, не Бога я чувствовала в тех храмах. Мне просто нравится находиться рядом с разрушенными зданиями, что пропитаны историями и заброшенностью. В них еле слышно шелестит жизнь, и они на грани миров – между жизнь и забвением. Ни там, ни там – на перепутье. И не Бога чувствовала я там – а боль, созвучную мне.

Я искала свой храм и параллельно изучала другие религии. Не ислам, не иудаизм. Это было не близко, несмотря на то, что двенадцать лет жила с евреем. И не буддизм. Он так и остался непонятым. Ближе всего оказался ведический пантеон. Та тёмная часть, что пугала и манила одновременно, а я от неё сбегала.