Елена Шевченко - ГрошЕвые родственники

Я достал свою синюю папочку. Он обрадовался документам, которые привез я, пожалуй, он первый, кому это было интересно. Тут же отправил жену фотографировать эти бесценные страницы. А мне показал походный погребец Иосифа Андреевича Гроше – полковника коронного войска и большого друга гетмана Браницкого, саблю Радецкого, подаренную освободителем Балкан одному из Гроше, который по случаю был его зятем. Он готов мне передать под роспись на хранение эти единицы, пока музей не восстановят. И еще есть буфет из барского дома, я могу тоже его взять на время. Но я должен понимать, что для вывоза мебели необходимо поговорить с таможней и прочими органами. Он готов взять эти нудные хлопоты на себя, у него связи есть, только надо бы и подмазать, тогда они сговорчивее будут. Он просительно смотрел на меня, протягивая ржавую саблю:

– Мне, понимаете, не с руки ее дома держать. Мальчишка шустрый растет, того и гляди, играть начнет, а это все же боевое оружие и все же историческая реликвия.

Жена подала чай с вареньями, которые сверкали как разноцветные кристаллы. Она принесла папку, собранную ею. Ее увлекали женские истории, особенно история Анны Гроше, сестры Пиотра, в замужестве Нарбут. Анна вышла замуж за соседа по Лидскому уезду, философа, историка, археолога, поэта, переводчика, гуманиста и просветителя. Нарбут немало путешествовал, учился в семинарии приаров в Риме, потом в Германии. Создал типографию в Вильно, которая потом пригодилась польским революционерам, жил во Франции до самой революции, где сошелся с Пиотром, а вернувшись домой, женился на его сестре.

Анна Гроше оказалась способной ученицей поклонника взглядов Руссо, быстро освоила французский и греческий. Анна Чукина смутилась, осознав, что она говорит и про себя в том числе. Муж нежно обнял ее за плечо, и она продолжила рассказ, стараясь дистанцироваться от истории Гроше-Нарбут, которая открыла салон, где были все, буквально все знаменитости. По некоторым данным даже адвокат Миколай Мицкевич, отец Адама, того самого Мицкевича. Говорят, он немного волочился за Анной, но она была строга и даже на время отказала ему от дома, хотя все это может досужие слухи. По неподтвержденным данным, они с мужем завели здесь школу, где Казимир Нарбут преподавал математику и астрономию, а она учила словесности. И что точно известно, она переводила французские стихи Беранже и Парни на польский, и даже хотела осчастливить соотечественников неприличными романами Прево и Лакло, но ее просвещенный муж решил, что это уже слишком, она ограничилась «Монахиней» Дидро.

– Такой был век, – взял за руку жену Евгений. – Ее мы завтра навестим, непременно.

Я не понял, что он сказал, мы к ней на чай заглянем или в салон вечером заявимся. Может он тоже общается с кем-то из местных призраков. Чукин увидел мое недоумение:

– Я про кладбище, по которому вы шли сегодня, ее могила сохранилась, ее почему-то не тронули.

– Я шел по кладбищу? – мне стало ясно происхождение камней, мешавших ступать по дорожке.

– Это старое кладбище, его в 30-е на фундаменты для домов разобрали. Школа на этих плитах стоит, а вот надгробия Гроше не тронули, все же хозяева поместья. А Анну Нарбут тут чуть ли не за святую почитают, мол, сходишь к ней на погост, так и замуж выйдешь.

– Помогает?

– Мне помогло, – он опять погладил жену по плечу, – и Аннушке тоже.

Они были счастливы и влюблены, хотя Тимофею шел четвертый год. У меня так не было, беременность жены стала окончанием всего романтизма. Я стал папусиком, который должен обеспечивать семью. Тогда я стал поглядывать по сторонам, и выяснил, что не так уж плох, как был в двадцать лет. Многие девушки отвечали на мои взгляды и отзывались, но я еще не мог переступить черту клятвы. А здесь мне стало неловко от их бесконечного нескрываемого счастья и желания друг друга. Анна увела мальчика в комнаты, оставив нас одних.

– Не осуждайте меня, – продолжил Евгений, – но мне кажется, что жена должна быть моложе, намного моложе. Она должна быть ученицей мужа, его творением, его созданием, которое он будет боготворить и почитать, когда она вырастет. Это придумано не нами, но это верно. Тогда это действительно, муж и жена – одна сатана, – неожиданно закончил он. Я не стал говорить, что женился на однокурснице, своем парне, веселой девчонке, которая сразу после загса перестала быть таковой, а стала капризной и нудной пилой.

– Я влюблялся в девушек, когда учился на истфаке в Минском универе, но я был провинциален и наивен, к тому же мне предстояло вернуться в глубинку, откуда я вырвался. Они не рассматривали меня как партию в моих единственных изрядно потрепанных брюках, которые я гладил каждый вечер. И я приехал сюда убежденным холостяком. Я уже двадцать лет работал учителем и директором музея, когда на практику в местную школу приехала Анечка, увидев ее, я понял, что это навсегда. И это награда за мое терпение и унижения юности, я бесконечно ее люблю.

Я не ожидал такого признания, опустил глаза, а он перевел разговор на Анну Гроше, что родом из этих мест, и что все это верно и нужно внимать опыту предков. Я только слушал и кивал и чуть не плакал от злости. Потому что так у меня не будет. Я не любил ждать, я любил догонять, поэтому женился не дождавшись своей единственной.

Мне постелили в мансардном этаже, а утром разбудили к завтраку. Аннушка уже собралась в поход, даже для меня нашлась брезентовая куртка и резиновые сапоги. Тим стоял рядом с родителями, он всегда сопровождал их в экспедициях. Мы отправились к машине, пройдя через семейное кладбище с обломками плит. Только две плиты устояли – Викентия и Анны, они были как новые, даже цветы росли рядом.

– Это Аннушка старается, – тихо, чтобы Анна не слышала, объяснил Чукин. – Сохраняет некрополь, ну Тимошка ей помогает с цветами. Он прирожденный археолог, в прошлом году со своим совком нашел фундамент каких-то строений, сложенных без цемента. Если мою заявку в Министерстве одобрят, то я тут начну копать. Мне кажется, что это стоянка палеолита, – он пустился в рассуждения о миграции народов, я затосковал, что сейчас мне еще и каменный топор выдадут.

Выйдя к торчащим из бурьяна кирпичным столбам, мы остановились. Это был барский дом. Над землей возвышалась на полтора метра каменная кладка, именно каменная, без кирпича, со сводчатыми окнами.

– Все, что осталось, – виновато сказал Евгений, – остальное разобрали, что делать, у нас тут с камнем не очень, а вот склепик сохранился.

– Склепик? – вздрогнул я.

– Это у нас так погреб называют, – засмеялась Аня. – Но мне кажется, хотя Евгений Иванович со мной не согласен, на самом деле это первый этаж барского дома, его землей затянуло. И никакой это не погреб, а прекрасный первый этаж, нам бы его откопать, а там, под ним, и склепик найдется. А вот столбы это второй ярус деревянного бельэтажа, а над ними мезонин был, я видела рисунки в Лидском музее, даже перерисовала.