Елена Шевченко - ГрошЕвые родственники

На мой медный грошик человечности

отпусти мне, Божик, кило вечности.

Леонид Виноградов

Я толкал перед собой ненавистную тележку, которая заполнялась банками, склянками, мешками, порошками, слышал вечное повизгивание выходного дня из динамика: «Вот как выгодно, две по цене одной». Ангар без окон пропах всеми грехами человечества – алчностью, жадностью, обжорством, похотью и гордыней. Глухонемые, как роботы, выставляли на полки все новые и новые банки, стиральные порошки, жидкость для стекол, зубные пасты, этого бы хватило чтобы прожить год небольшому городу. Здесь это сметалось с полок моментально. Меня толкали люди с выпученными то ли от счастья, то ли от ужаса глазами. Зачем нам еще одна швабра, не понял я. Но все верно: она сегодня с умопомрачительной скидкой.

– Верно, малыш?

По воскресеньям я выполняю супружеский долг и доставляю удовольствие своей единственной и навеки. Вожу ее по магазинам.

– Я просил не звать меня малышом. Хотя бы на людях, – я устал просить ее об этом, она обещала, но потом забывала, и вновь я, толстый и лысый мужик под пятьдесят лет, становился малышом, у которого никогда не было и не будет Карлсона, только фрекен Бок, так я уже однажды пошутил, она обиделась, я больше не шучу, я только злюсь.

– Кеня, ты устал? – она заботливая, хорошая, когда-то была веселой девчонкой. – Ну пойди, съешь мороженку.

Как же я ненавижу все это мерзкое тошнотворное сюсюканье – мороженки, обнимашки, спасибки, пироженки, чмоки-чмоки, зайчона, кисюня. Еще я ненавижу поход в магазин в воскресенье.

Завтра понедельник, который я ненавижу даже больше, чем воскресенье. Я его боюсь, я цепенею, я хочу спрятаться, зарыться: в первый день недели всегда приходят самые дурные новости с объектов. Но телефон нельзя отключить, а кабинет закрыть. Они будут, горя служебным рвением строго с 9 до 18, просить поставить в бухгалтерии кондиционер, лето обещают жаркое, или на худой конец – вентилятор; сообщать о больном родственнике в Тюмени, которого необходимо навестить, и возвращаться с золотистым загаром, а потом оформлять декрет; а мне снова рассматривать резюме, чтобы найти замену на год, или сколько там осталось до женского дня, где они выпьют, предадутся страсти, женятся, размножатся, после чего все повторится – больная бабушка, декрет, резюме новичка.

А потом будет воскресенье, и мы с супругой будем являть наше процветание и дружную семью, толкать в магазине тележку, грузить мешки в багажник, затем выгружать их, говорить о том, как сегодня повезло, два по цене одного. Я хороший.

Ее мама перед свадьбой говорила про меня: зачем он тебе, неказистый, ростом не вышел, занимается какой-то фигней, диссертацию пишет, а на работу с утра не ходит. Права была покойная теща, почему она ее не послушалась, согласилась быть со мной в горе и в радости.

В ресторанном дворике было шумно – бегали дети, кто-то верещал по телефону – представляешь, как выгодно, ты где, Коля, Коля, где Саша, ты не следишь за ребенком.

И это было счастье – я был один среди жрущей и орущей толпы. Я никому из них не должен. Ничего. Не должен решать их проблемы, помогать, везти, встречать, провожать каких-то родственников, которые куда-то летят отдыхать, а потом возвращаются и кричат, что в следующий раз надо ехать всем вместе, там все включено, и будет весело, если все вместе. Я молча кивал. «Ну что ты молчишь?» – говорила дорогая, проявляя заботу, – «Ты устал?»

Я устал. Я бесконечно устал. Я устал быть хорошим. Я заботливый сын, я хороший муж, я прекрасный отец, я каждый день говорю с сыном, который заканчивает технишешуле в Мюнхене, я отличный брат, деверь, дядя, племянник, я замечательный любовник, но эти прекрасные девушки бросают меня, когда понимают, что я не женюсь на них, потому что не разведусь, чтобы не стать плохим мужем, зятем, отцом, сыном. Зачем?

Там, за Мендельсоном, вновь будешь сватом, зятем, деверем, дядей – все то же и ничего нового, и вся любовь пройдет. Любовь она только до марша Мендельсона, а дальше – ремонт, мама приехала, голова болит, все было вчера, мы уже немолоды, чтобы предаваться страстям.

У меня даже комнаты своей нет и не было: сначала общая с братом, потом однушка с женой и ребенком. Потом работал, работал, не зарабатывал, бросил науку, ушел в бизнес. Во всех новых жилищах находилось место для гостиной, гостевой, столовой, но только не для меня. Диссертация так и лежит в чемоданчике, где детские фотографии, как в пионерском галстуке и пилотке у вечного огня стою. Дурак дураком. Мама так и говорит мне: «Дурак ты, Кеня, весь в папеньку».

Родители давно развелись, даже не помню когда. Папенька умер, я его редко видел, но успел навестить за год до его смерти. Он, выпив водку, плакал, обнимал, прижимал меня к груди и бормотал: «Дурак ты, дурак, даже не знаешь, что мы белая кость, аристократы. Ты даже не знаешь, кто мы». Жил грешно, помер смешно – шашлыком подавился.

Мы действительно какие-то странные. Ну как родителям в голову пришло назвать меня Викентием. Самое смешное имя в классе. Все нормальные – Коли, Саши, Сережи, Вовки, а я во – Викентий. Мол, такое у нас родовое имя. Мол, ты гордись. Но и дальше не лучше – Гроше. Что Гроше, куда Гроше. На фига Гроше. Новые учителя по три раза переспрашивали мою фамилию. Ну зачем нам это наказание? Мол, мы какие-то не такие, мы особенные, мы волшебные. Гордись, Кеня Гроше.

А что волшебного было в моем детстве? Хрущевская двушка на первом этаже, где летом от деревьев темно, а весной пол вспухает, когда трубу в подвале прорвет. Папенька алиментов 7 рублей дает, мать круглосуточно работает, брат Венька где-то болтается, он старший, ему уже можно, а мне нужно хлеб и кефир купить, посуду помыть, кто-то должен это делать, мать на работе.

Венька приходил всегда сытый, от него пахло табаком, а потом его забрали опера, оказалось, подростки по квартирам шастали, Венька гениально вскрывал любые замки. Мать взяла еще какую-то редактуру, чтобы Веньке передачи носить. Тогда я сказал себе, что никогда не буду бедным, я буду богатым, я буду богатым и у меня будет большая и хорошая семья.

– Алле, малыш, я уже на кассе, – позвонила жизнерадостно она.

– Иду, – откусил рожок, – рассчитывайся.

Я даже не заметил, как съел три рожка мороженого, хотя дал себе слово, что буду съедать не более двух в день. Я неукротимо набирал килограммы, стал плавать в бассейне, ходить по утрам шесть километров. Но за последний месяц прибавил еще два килограммчика и достиг роковой цифры – сто. Я сто раз давал себе зарок отказаться от мороженого, но опять сорвался. Это меня печалило. Это как перевалить за пятьдесят лет, когда начинается новый отсчет. И килограммы во мне также – новый этап, отравляющий мне жизнь. Я купил еще рожок, доедая предыдущий и прижимая плечом телефон к уху. Из бумажника выпали визитки, кто-то поднял, протянул мне, проникновенно глядя в глаза.