Самара Мо - Биф Веллингтон, или На..й готовку

– История эта началась не сегодня и не сейчас. Она случилась в день, когда погиб светловолосый мальчик, о котором никто не знал, и родилась девочка, о появлении которой мечтали все. Но тогда об этом ещё никто не подозревал. А если знали бы, то не допустили бы беды.

Она началась, когда женщина с раненой душой прокляла весь мир и воздвигла своими руками церковь с покачивающимся, словно маятник, колоколом, который никогда не звонил. Воздвигла для себя, не для кого-то другого в надежде замолить свои грехи. Но там, где так часто воет зло, бог не живёт. Её молитв никто не слышал. Никто… кроме… светловолосого мальчика. – Её речь вдруг стала заплетаться, будто она не могла вспомнить, что же было дальше, но я даже не напряглась. Я внимательно слушала историю. Ещё несколько раз мама сделала напрасные потуги произнести хоть слово, а потом прямо на глазах своей маленькой дочери с внезапно остекленевшим взглядом повалилась на землю и более не двинулась.

Как часто я пыталась забыть её лицо. Мёртвое, похожее на восковую маску. Не выражающее ничего. Та маска не моя мать! Я закрываю глаза. Не хочу на неё смотреть.

И вот оно опять передо мной. Терзает меня. Я вижу в тех безжизненных расширенных зрачках отражение своего детского личика, обрамлённого чёрными кудряшками. Совсем не такими, как волосы матери. Знаю, что не двинулась тогда. Не закричала. Не позвала на помощь. Маленькая, застывшая на месте девочка, наблюдающая за бездыханно лежащим телом и тоненькой струйкой крови, медленно вытекающей из её носа, словно в этих скудных каплях крови заключалась вся её жизнь.

Помню, как подбегает та собака, что грызла палку, и принимается лизать моё лицо. Чьи-то жёсткие руки касаются меня, но я не произношу ни слова. Ведь я держу за руку маму! А она держит меня. Так же крепко, как несколько минут назад. Как же мне потом хотелось верить, что это невозможно. Что лишь она одна – моя мать, умудрилась и после смерти не разжать держащих мою ладошку пальцев. Что не хотела отпускать и не хотела покидать. Что всё это не более чем случайность, и мамы не погибают на глазах у своих трёхлетних детей вот так вот запросто, просто перестав дышать. Но она это сделала. Она покинула меня.

– Оставь меня, – прошу через силу. Прошу её закрыть свои бездонные глаза, в которых я и через столько лет тону и пропадаю.

«Но ты должна увидеть. Должна вспомнить», – слышу я её настойчивый голос.

Я называла её Утой, потому что была слишком мала и не могла выговорить утка, но совершенно не помню почему, сколько бы ни старалась вспомнить.

– Ты мама Ута, да? Это ты? – Лепетание детского голоска.

– Да. Мама-утка – это я. И я о тебе позабочусь.

А затем всегда следовал её звонкий смех, такой пронзительный, что я всегда прижимала ладошки к ушам. Её больше нет. Никогда не будет. Она только в моей голове и при том везде, где бы я ни была. Не оставляет меня, как и обещала.

«Открой глаза и посмотри, утёнок», – взывает она ко мне.

«Не хочу, не хочу, не хочу», – думаю я, но глаза всё же открываю и тут же замечаю перемены. Оказывается, невозможность увидеть её в сто раз хуже, чем видеть её бездыханное тело, лежащее рядом с серыми детскими сандаликами. Но её нет в беседке!

– Куда ты делась? – кричу я. Но кому?

Я не там, где прежде. Не под фиолетовой крышей из гроздей глицинии. Я на каменистой тропе, ведущей к беседке, но так сильно заросшей травой, что и камни-то разглядеть невозможно. Я стою. Боюсь сдвинуться с места. И страх этот вызван ощущением ветра, ласкающего мою кожу своим прохладным прикосновением. Я помню про открытое старухой окно в моей комнате, хоть и не знаю, как у неё это получилось. А может, страшно мне потому, что, несмотря на ветер, всё вокруг неподвижно, словно что-то где-то задохнулось и зачахло. Лишь ровный отдалённый набат раздаётся в тишине откуда из-за леса, и я тут же вспоминаю о церквушке с перекошенным колоколом, который никогда не звонил. Неподвижная высокая трава, подсохшие цветы и сумрак, окутывающий моё непривычно взрослое тело. «Что происходит?» – думаю я, и, кажется, меня кто-то слышит, потому что вдруг замечаю движение в беседке. Чей-то невысокий силуэт, скрывающийся в тени, что отбрасывает крыша.

– Кто здесь? – спрашиваю, но ответа не слышу. Лишь треск отрывающихся стеблей, отдающийся эхом, словно я и тот, кто внутри той беседки, оказались под куполом. Взаперти.

Движения даются тяжело. Тело словно не принадлежит мне, и я несколько раз спотыкаюсь о торчащие из земли камни. «Может, кто-то повытаскивал их из земли?» – думаю я, пытаясь отвлечься от замершей в полумраке фигуры. Замечаю, что начала теребить края куртки. Какой ещё куртки? Не важно. Важно то, что это не к добру. Так я делаю только тогда, когда нервничаю. Но где же мама? Не перестаю задаваться вопросом даже когда, наконец, вижу пустые серые доски, на которых когда-то покоилось её тело. Приземистая фигурка протягивает руку к цветам и тянет кисть, похожую на гроздь винограда, к себе, в момент, когда мне удается выбраться на деревянный настил.

– Их есть нельзя, – зачем-то информирую я незнакомца, отчего он оборачивается. Лучше бы он этого не делал. Из груди вырывается непроизвольный стон при виде мальчика, повернувшегося ко мне. Со стучащим в груди сердцем наблюдаю, как мальчонка засовывает подсохшие цветочки себе в рот и жуёт, медленно, задумчиво шевеля челюстью. И всё бы ничего, да вот только полупережёванные лепесточки глицинии вываливаются из его рваной протухшей щеки. Внезапно он наклоняет голову вбок и смотрит на меня, как будто только сейчас заметив моё присутствие. Сверлит меня пронзительным взглядом единственного покрытого серой плёнкой глаза. Второй отсутствует вовсе. Я вижу на его месте чёрное отверстие, извергающее из себя какую-то нелицеприятную жижу, стекающую по мёртвому лицу. То мёртвое лицо перепачкано грязью и не выражает никаких эмоций. Тупой, ничего не видящий взгляд. Оно сплошь покрыто синяками, ровно, как и шея и грудь малыша. Я вижу это, потому что изорванная рубашка, та, что надета на нём, расстёгнута почти до пупка, а из груди торчит огромный кусок сильно заострённого металла.

Ловлю себя на мысли, что хочу спросить, не больно ли ему, и тут же одёргиваю себя, потому что взгляд улавливает движение его левой руки, не той, которой он так усердно срывал цветы и запихивал себе в рот. Другой, на которой кисть держится на куске пружинящей плоти, раскачивается из стороны в сторону, ударяясь о ногу искалеченного малыша.

– Почему ты здесь? – наконец выдавливаю я из себя, хоть и понимаю, что он вряд ли ответит, ведь мертвяки не могут разговаривать. Но он отвечает. Оборачивается и обходит игрушку, лежащую на полу. Грязного старого плюшевого кролика, совершенно не пригодного для игр. Парнишка прицеливается, а затем пинает его ногой, той, на которой нет ботинка, один лишь жёлтый полуслезший дырявый носок.