Самара Мо - Биф Веллингтон, или На..й готовку

Из оставшихся двух старушек, так сильно не похожих друг на друга, одна из них напоминает ту старую даму, которая выбросила ожерелье за борт катера в фильме «Титаник». Сходство на редкость сильное, если бы не отсутствующий взгляд её серых глаз. Седые волнистые волосы распущены и спускаются чуть ниже плеч. На ней отделанная рюшами белоснежная сорочка, уходящая в пол, а поверх неё накинут халат, такой же белоснежный, как и вся она. Я вижу, как она дрожит всем телом, превозмогая холод и, протягивает ко мне поражённые артритом пальцы, вымазанные чем-то похожим на пластилин или глину. Цвета настолько яркие и красочные, что слепят мне глаза. «Может, она художница?» – думаю я.

Чёрное одеяние, укрывающее скрюченную пополам женщину с головы до пят, не даёт возможности определить её точный возраст. Плечи её сильно опущены к земле, будто под грузом водружённого кем-то на её спину мешка с песком или, может быть, землёй. О её преклонном возрасте говорят лишь крючковатые старые пальцы, скорее похожие на корни какого-то древнего дерева, чем на чью-либо плоть. Ими она и опирается, сложив их друг на друга, на самодельную тёмную трость. Кажется, я уже видела её где-то прежде. Может, и призадумалась бы об этом посерьезнее, да вот только меня отвлекает её вращающийся выпуклый глаз. Единственный, который виден мне через дырявую спущенную на лицо вуаль, прицепленную к шляпке причудливой формы.

– Кто все эти люди? – спрашиваю я у мальчугана, пристально наблюдающего за мной, потому как не узнаю ни одного из них. Но мальчик, от вида которого у меня сводит зубы, то ли не способен воспринимать мою речь, то ли намеренно игнорирует её. Вместо этого переводит взгляд на игрушечного кролика, лежащего чуть невдалеке, и начинает напевать:

– Свет луны окрасил зеркало пруда.

Два утёнка не спят, значит, будет беда.

Маленькие лапки к водной глади спешат.

Два глупых утёнка спать не хотят.

У меня холодеют пальцы. Это уже не просто страх за свою жизнь или из-за странного исчезновения матери. Этот стишок знаком мне. Он из моего далёкого детства. Детства, которое стёрлось из памяти подобно плохому воспоминанию.

– Где ты слышал этот стишок? Кто рассказал тебе?

– Одна милая женщина приходит ко мне иногда, когда страшно. Приходит, когда рядом кролик и она. Мне кажется, она пытается меня успокоить. Мне нравятся утятки, о которых она рассказывает. Жаль только, что всё плохо заканчивается.

– Плохо? – Я в недоумении. Не припомню и самого стишка, но точно знаю, что концовка не могла быть плохой. Сердцем чувствую. Не может быть такого. – Почему плохо?

– Ты сама всё узнаешь, – отвечает мне мальчик, хихикая. Смеётся надо мной?

– Тогда расскажи мне, как выглядит та женщина, что рассказывала тебе стишок, мне это очень…

– Я же говорила тебе не прикасаться к этим проклятым цветам! Ты непослушная девчонка! – вдруг истошно кричит мальчик, грозно болтая передо мной своей почти оторванной кистью. – Глупая… Глупая, неразумная девочка!

Я замираю, но не только от того, что пацан кричит голосом моей покойной матери, но и от того, что мне вдруг становится трудно дышать. Щёки раздуваются, как у хомяка, набившего рот орехами, но во рту моём вовсе не орехи. Он по самое горло забит фиолетовыми цветочками глицинии. Схватившись за горло, падаю на колени, пытаясь выплюнуть их, но у меня ничего не получается. А затем вдруг раздаётся едва различимый перезвон колокольчиков, тех, что валяются на веранде моей тётки.

– Ты что-то увидела? Я права?

Я разжала руку и увидела, как катится по столу её бокал с белым вином. То вино – кислое, перепревшее – залило мне джинсы. Обе мы смотрели, как бокал, падая, скатывается на мои ноги, а затем на дощатый прогретый солнцем пол. Внутренне я вся съежилась, ожидая звонкого звука бьющегося стекла, но бокал не разбился. Укатился под стол и замер в ворохе искромсанных стеблей. Я оглядела расползавшееся тёмное пятно на светло-голубых джинсах. Вдохнула резкий кислый запах вина и сказала:

– Всё лучше, чем запах этих грёбаных цветов.

– Каких цветов? – спросила тётка.

По-моему, вопрос абсолютно не уместен, если учесть, что почти вся веранда завалена истерзанными ею лилиями. Но мне почему-то показалось, что тёте доподлинно известно: не об этих цветах речь. Она подошла ко мне и положила руку на плечо, словно всё понимает. Словно старается поддержать меня, но мне нафиг это не нужно.

– Не бери в голову, – резко ответила я и встала с кресла, на этот раз точно не собираясь возвращаться. Что бы ни случилось. – Давай. Что ты там принесла? У меня сегодня ещё куча дел.

С минуту тётя смотрела на меня изучающе. «Ты что-то видела, – говорят её глаза. – Видела, но я не стану расспрашивать тебя что». Затем она начала протягивать ко мне руку с чем-то зажатым в большом мягком кулаке, но что-то остановило её на полпути. Возможно, капли крови на моей белой, подранной на локтях тунике. Капли, которых не должно быть в реальности. И в следующее мгновение она вернула в карман красного балахона то, зачем ходила в дом.

– Будь осторожна девочка, – сказала, и я понимаю, что она со мной прощается. Но зачем? Что-то подсказывало, что причиной тому послужило моё видение, смысла которого я так и не поняла.

– Задолбали. Обе, – сказала я и, отворачиваясь от неё, начала спускаться по ступенькам. Не стоило сюда приходить.

Она так и осталась безмолвно стоять на веранде. Но я не могла уйти, так и не спросив её ещё об одном:

– А цветы-то ты зачем всё-таки искромсала? – Я кинула взгляд на черное пятно пустующей земли.

– Сказала же. Она скоро умрёт – ответила Офелия так, словно это объясняло вообще всё.

Я бодро шагала по тропе, шедшей за домами. По пустырям, заросшим высокой травой, в обход главной улицы. Шла, словно пряталась от кого-то и видела перед глазами дуб, посаженный в нашем дворе задолго до моего появления на свет. Его могучий высохший ствол, который покинула жизнь. Раскидистые костлявые ветви, на которых никогда не зеленели листья, за исключением единственной ветви, которая год за годом, превозмогая силы природы, словно пронизанная каким-то незримым волшебством, росла и тянулась к входной двери лачуги, стремясь запечатать её раз и навсегда. Я видела себя юной девчушкой, раскачивающейся на огромной покрышке, привязанной к той толстой ветви с шелестящей листвой, и старуху, год за годом выбегающую наперевес с топором, что отрубала её стремящийся к дому отросток.

Видела деревянный чан с мутной водой, в котором бабка купала меня в детстве. Всегда холодной, насколько бы сильно ни согревало её солнце. Часто мне казалось, что я бывала чище до того, как была подвергнута этому зверскому омовению, так как воду в нём она меняла редко. А когда меняла, то вытаскивала затычку, расположенную снизу чана, и вода, похожая на склизкую жижу, вытекала, размывая канаву к тому старому дубу. Я качалась на колесе и зачарованно наблюдала за струей, которая, возможно, и погубила дуб. А за моей спиной возвышался грубо сколоченный амбар, в котором мы когда-то держали кроликов. Я и сейчас чувствовала стойкий запах крови всякий раз, когда проходила по дорожке к дому. Слышала крики крольчат, так сильно похожие на детский плач. Их мёртвые тушки были единственным нашим доходом, если не считать плетения корявых корзин, которые никогда не пользовались популярностью на здешнем рынке, и огромного количества самогонки, покоящейся без надобности в тёмном подвале. Ведь она так и не научилась сбывать ее.