Самара Мо - Биф Веллингтон, или На..й готовку

Я шагала по возможности быстро, настолько, насколько позволяла искалеченная нога. Вспоминала все те ужасы, что довелось пережить, и не могла вспомнить ничего конкретного. Мне хотелось подвести итог ещё до того, как я приближусь к неродному дому на достаточное расстояние. Хотелось подвести черту страданиям, но перед глазами, думая о скорой смерти старухи, я неизменно видела лишь тот дуб, тот чан и тот амбар. И кукурузное поле на заднем дворе, в котором я никогда не играла, потому как оно буквально кишело змеями.

«Хоть бы предсказание тётки оказалось правдой», – повторяла я про себя, опуская щеколду на калитке. Машинально задержала дыхание, минуя двор, как делала это в детские годы, и почти сразу услышала мяукавшего под дверью кота.

– Чего разорался? – спросила я и резко распахнула дверь. Кот сидел на пороге. Увидев меня, он отпрыгнул в сторону и ощетинился, выгнувшись дугой, словно я была для него угрозой.

– Так это правда? – спросила я его. – Она умерла?

Кот, естественно, мне ничего не ответил, а я принюхалась и заметила едва уловимый запах запеченного мяса и грибов.

Поверить в то, что старуха была способна приготовить хоть что-то съестное, было просто невозможно. Проще поверить, что Тихий океан высох, чем в то, что старушенция знала, где лежат продукты или стоят кастрюли. Но, бросив беглый взгляд на кухню, я тут же убедилась в своих предположениях. Грязная посуда громоздилась в мойке. Дверца духовки приоткрыта, и в ней до сих пор горит огонь. Весь стол завален очистками, что валялись в луже крови, вытекшей из куска мяса, которое она размораживала перед приготовлением.

– Как такое возможно? – спросила я скорее сама себя, чем кого-либо, вдыхая исчезающие запахи лука и запеченного теста. Снова вспомнила, буквально против своей воли, как когда-то в детстве отказывалась от бабулиной стряпни, так как всегда думала, что старуха что-то подсыпала в неё. Нечто порошкообразное и хрустящее на зубах, тошнотворно пахнущее.

– Ты знала, что она умеет готовить? Отвечай мне, Ута. Ты знала?! – спросила я мать, но услышала лишь жалобно мяукнувшего кота. – Пошёл нахер отсюда. Чего расселся посреди дороги? Ты же знаешь, мама, как много я голодала. Как часто отказывалась от тех похлёбок, что подсовывала мне старуха. Они пахли травами! Свиньи питаются лучше, чем питалась я. Разве не правда?! Что же ты молчишь? Как так случилось, что я пришла увидеть смерть, а она не то что не умирает. Она готовит!

Ответом была тишина.

«Не накручивай себя. Не вздумай заплакать, глупая дура. Ты ведь знаешь, что никуда она не вышла. Да, она что-то там приготовила, но что с того? Ведь она вовсе не шастает по лесам, как обычно. Ты знаешь, что она в доме. Лежит и не произносит ни звука. Слушает тебя. Ждёт тебя».

Как же часто я представляла день её смерти. Желала увидеть её заблёванный бездыханный труп. Почти окоченевший, утративший былую гибкость. Старуха и сама не раз говорила о скором своём уходе, но, о боже, как же я ждала этого дня!

В своих мыслях, погружённых в темноту укрытой ночью комнаты, я находила её, скрюченную на постели, в тщетных попытках сползти и позвать на помощь, с раззявленным в беззвучном крике ртом. Вонючую, холодную, в луже собственных экскрементов. Тихая, ничем не примечательная смерть. Один из нелюбимых моих вариантов.

Были и другие. Более изощрённые, в которых я представляла, как она падает с лестницы, ведущей на чердак, куда старуха ползала систематически, совершая какой-то ей одной известный ритуал. Я никогда не спрашивала, что находится на чердаке. Откровенно говоря, мне было плевать, чем заняты её гнусные мысли, но часто думала, как выхожу из сарая с пилой и подпиливаю самую верхнюю ступеньку. Я практически слышала, как старуха громко охает от изумления и ужаса неминуемой боли от падения. Хватается за сердце, сжимая свою грузную обвисшую грудь, хлопает выпученными от страха глазами и кубарем катится вниз, сверкая грязными панталонами. Слышу хруст её дробящихся костей, и он похож на музыку, ласкающую мой слух. Хочу, чтобы она страдала так же сильно, как страдала когда-то я. Чтобы корчилась от боли. Чтобы старые хрупкие кости прорвали её жестокую плоть и торчали наружу, как свидетельство испытываемых мук. Хочу слышать тихие всхлипывания, когда она сообразит, что внучка не станет помогать. Будет смотреть и наслаждаться сумасшедшим взглядом, умоляющим о пощаде.

А может, смерть настигнет её вне стен дома? И тогда она просто не вернётся с одной из своих продолжительных ночных прогулок, перенеся инфаркт или что-нибудь в этом роде. Было бы неплохо, если бы мне не пришлось прикладывать руку к её безвременной утрате. Размышляя над этим вариантом, я думала, что выжду достаточно долго, а затем отправлюсь на поиски её полусъеденного зверями тела. Фантазировала, как найду её лежащей в овраге за лесом со сломанной шеей и обглоданной волками черепушкой. В том самом овраге, что местные жители облюбовали под сброс отходов. К её телу, припорошенному землёй, с отвратительными рваными ранами даже не притронусь. Не произнесу прощальных слов и не всплакну перед уходом. А потом подожгу дом и забуду отрезок своей жизни, что я называла детством, навсегда.

Я спокойно могла бы замуровать её в комнате, как в одном из рассказов Эдгара Алана По. Не совсем так же, конечно, но вполне могла бы забить дверь и окно в её спальню гвоздями, усесться рядом и слушать, как она проснётся от ритмичного стука молотка и попытается вырваться наружу. Как оторвёт себе ногти, царапая дверь. Сколько дней она бы выдержала без еды, без воды? Как скоро осознала бы, что я слушаю её вопли, прислонившись спиной к двери?

Наконец я успокоилась. Поднялась с пола, опираясь руками о рамки с заключёнными под стекло тушками приколотых булавками бабочек. Одна из тех рамочек слетела с вбитого в стену гвоздика и разбилась с громким звоном. Я наконец-то освободила её. «Летите. Теперь у вас нет хозяйки», – произнесла, рассматривая высохшие трупики бабочек. Никогда не понимала этого её увлечения. Что за радость окружить свою жизнь смертью? Представлять, как они летали когда-то, порхая крылышками. Рассматривать их яркий окрас, который не поразит уже своей красотой никого, кроме глаз свихнувшейся старухи, что потратила все свои сбережения на одно только мёртвое тельце, заключённое под стекло.

Лепидоптерофелист – называла она себя по-научному. Возможно, даже гордилась, как величественно это слово звучит. По мне, так лучше бы собирала бы марки. Махаон, Мёртвая голова, Адмирал, Павлиний глаз. Чёрт, да они даже называются страшно.

Наступив ногой на одну из них, я как могла растёрла её ботинком о пол и направилась к комнате своей опекунши, но тут же вскрикнула от боли зацепившись за торчавший из стены гвоздь.