Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела. Преисподняя Ангела

Из спальни я прошел в ванную, и там мне наконец-то повезло. На умывальнике дымился стерилизатор. Внутри оказалось штук шесть иголок и три шприца. В зеркальном шкафчике опять ничего, если не считать аспирина, сиропа от кашля, зубной пасты, глазных капель и прочего. Я проверил аптечные пузырьки, но содержимое их было вполне дозволенным: никаких наркотиков.

Зная, что они все равно должны быть где-то в доме, я спустился вниз и заглянул в старомодный холодильник. Ага, вот он где! Морфий на одной полке с молоком и яйцами. Двадцать пузырьков по пятьдесят кубиков, а то и больше. Таких запасов хватило бы на целый отряд наркоманов.

Понемногу темнело. Очертания голых деревьев во дворе почернели на фоне кобальтового неба, а потом слились с сумерками. Я курил одну сигарету за другой, в девственно-чистой пепельнице росла горка окурков. Потом, когда стрелка часов подошла к семерке, по дорожке, заворачивающей к дому, пробежали светлые пятна автомобильных фар. Когда они погасли, я прислушался, надеясь различить шаги доктора, но вокруг стояла полнейшая тишина. Потом в замке повернулся ключ.

Фаулер включил верхний свет, и яркий прямоугольник, прорезав гостиную, выхватил из небытия мои вытянутые ноги. Я выдохнул сигаретный дым и замер, сознавая, что это бесполезно, так как Фаулер все равно учует запах табака. Но доктор ничего не учуял. Он повесил пальто на столбик перил и, шаркая, прошел в кухню. Увидев, что в кухне зажегся свет, я двинулся туда.

Фаулер, похоже, не заметил даже мой дипломат. Когда я вошел, он что-то искал в холодильнике. Я наблюдал за ним, привалившись к арке, ведущей из кухни в столовую.

– Ну что, укольчик и в постельку?

Фаулер резко обернулся, обеими руками прижимая к груди пакет с молоком.

– Как вы сюда попали?

– Под дверь пролез. Садитесь, пейте молоко, разговор будет долгий.

– Кто вы такой? Вы не из Института здравоохранения?

– Нет. Я частный детектив из Нью-Йорка. Моя фамилия Ангел.

Я пододвинул ему стул, и он устало опустился на сиденье, вцепившись в свое молоко так, будто, кроме этого пакета, у него ничего в жизни не осталось.

– А вам известно, что, вломившись сюда, вы нарушили закон?! – Доктор вдруг перешел в наступление. – Вы понимаете, что если я сейчас позвоню в полицию, то вы останетесь без лицензии?

Я развернул стул, уселся на него верхом и сложил руки на гнутой спинке.

– Не позвоните. У вас тут морфия в холодильнике – на хороший притон.

– Я врач, я имею право хранить…

– Бросьте. Видел я в ванной, как вы храните. Что, давно подсели на иглу?

– Я… я не наркоман. Я не позволю! У меня ревматический артрит. Сильнейшие боли. Да, иногда я принимаю слабые наркотические анальгетики. А теперь уходите, а то я и правда позвоню в полицию.

– Звоните. Я вам даже номер наберу. Заодно и на наркотики проверитесь.

Фаулер сразу обмяк и осел в складки своего мешковатого костюма. Бедняга усыхал прямо на глазах.

– Что вам надо? – Он оттолкнул пакет с молоком и схватился за голову.

– То же, что и в клинике. Что вы знаете о Либлинге?

– Я вам все уже сказал.

– Слушайте, доктор, я ведь не маленький. В Олбани я сам лично звонил, никакого Либлинга к ним не переводили. Как-то вы неумно врете. – Я вытряс из пачки сигарету, сунул в рот, но закуривать не стал. – И еще ошибка: взяли и шариковой ручкой отметили перевод. Какие шариковые ручки в сорок пятом году?

Фаулер со стоном уронил голову на руки.

– Я знал. Когда к нему недавно пришли, я понял: это конец. К нему же пятнадцать лет никто не приходил.

– Да, популярностью он явно не пользовался.

Я крутанул колесико зажигалки и слегка разжал губы. Сигарета качнулась вниз, прямо в огонек.

– И где он в таком случае?

– Не знаю. – Доктор подтянулся и сел прямо – надо было видеть, чего ему это стоило. – Я его с войны не видел.

– Но ведь куда-то же он делся?

– Не знаю. Ничего не знаю. Это было давно… Вечером за ним приехали друзья, он сел в машину, и больше я его не видел.

– Как это «сел»? Он же в коме был.

Доктор потер глаза и устало мигнул.

– Первое время да. Но он быстро восстановился: через месяц уже ходил. Мы с ним в пинг-понг играли по вечерам.

– То есть, когда его забрали, он уже был нормальный?

– Что значит нормальный? Вот тоже гнусное словечко! Совершенно бессмысленное! – Пальцы Фаулера, нервно барабанившие по выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. – Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.

– То есть он ничего не помнил?

– Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам сказал, что его забрали друзья?

– Да.

– Так вот, это они так представились. Он их не узнал.

– Эти его друзья – кто они? Имена помните?

Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.

– Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…

– Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.

– Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, – он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. – Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.

– Как его звали?

– Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.

Я записал имя к себе в блокнотик.

– Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?

– Деньги. – брезгливо бросил Фаулер. – Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…

– Сколько?

– Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не слишком много, но в войну я и мечтать о таком не мог.

– Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?

– То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрировать, уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное – продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.

– Что вы и делали.

– Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио – не помню.

– А как его звали?

– Вагнер, кажется… Имя забыл.

– В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?

– Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три-четыре, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.