Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела. Преисподняя Ангела

– А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?

– А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.

Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали – как по часам.

– Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?

– Да.

Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.

– Эти деньги – я не для себя взял. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.

– Так. Теперь расскажите про Либлинга.

– Что рассказать?

– Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?

– Я не помню.

– Давайте, что помните. Начнем с внешности…

– Да ведь я не знаю, как он выглядел.

– Шутки шутите? – Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.

Доктор закашлялся.

– Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.

– Пластическая?

– Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.

– Хорошее дело пластическая операция, – заметил я, потрогав собственный нос. – Залепляют пластилином дырки в физиономии.

Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:

– Это у вас воск?

– Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже: у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси – в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.

– Сейчас уже воск не используют.

– Знаю. – Я встал и налег на стол. – Так. Теперь переходим к Эдварду Келли. Прошу.

– Я же уже говорил: это было давно… Да и люди меняются.

– Когда именно Либлинга забрали?

– В сорок третьем или сорок четвертом, точно не помню. В войну.

– Что, опять амнезия?

– Послушайте, ведь пятнадцать лет прошло, больше даже! Каких вы от меня чудес ожидаете?

– Правды я ожидаю. – Я начинал понемногу терять терпение.

– Я говорю правду – все, что помню.

– Хорошо. Как этот Келли выглядел? – рыкнул я.

– Молодой человек, на вид лет тридцать – тридцать пять. Сейчас ему, наверное, под пятьдесят.

– И все? Не верю.

– Да поймите вы, я его видел-то всего три раза!

– Слушайте, доктор, не надо будить во мне зверя. Я ведь могу и по-другому поговорить. – Я взял его за узел галстука и чуть-чуть потянул вверх. Фаулер тут же безо всякого сопротивления пустым мешком качнулся мне навстречу.

– Я вам все сказал.

– Зачем вы покрываете Келли?

– Я никого не покрываю! Я его почти не знал. Я…

– Будь ты покрепче, старый дохляк, я бы тебе показал «почти»!

Доктор попытался вырваться, но я пресек эту самодеятельность, малость затянув ему узел галстука.

– Хотя зачем напрягаться, я тебе по-другому мозги прочищу.

В налитых кровью глазах Фаулера промелькнул страх.

– Что, не терпится? Думаешь, спровадишь меня – и к холодильнику?

– Каждый по-своему ищет забвения, – прошептал Фаулер.

– Э нет, доктор. Вы у нас не забываться будете, а как раз наоборот.

Я взял его под локоть и препроводил из кухни в прихожую.

– Вот так, сейчас пойдем в спальню, вы там полежите, подумаете, может, вспомните что. А я пока перекушу в городе.

– Господи, что вам еще нужно?! Ну хорошо, он был с темными волосами, с такими усиками тонкими, как у Кларка Гейбла. Тогда все такие носили.

– Мало, – отрезал я.

Ухватив доктора за ворот твидового пиджака, я втащил его вверх по лестнице.

– Ну вот. Пару часиков помаетесь, может, и в голове прояснится.

– Постойте! – взмолился Фаулер. – Еще он всегда очень дорого одевался. Классические костюмы, чувствовался вкус…

Я втолкнул его в узкий проем двери. Фаулер не удержался на ногах и повалился на свое убогое ложе.

– Подумайте, док, подумайте.

– Еще зубы! Прекрасные зубы, прекрасная улыбка… Не уходите!

Я закрыл дверь и повернул в замке длинный ключ. Такими ключами моя бабушка запирала свои секреты. Сунув его в карман, я, насвистывая, стал спускаться по лестнице.

Вернулся я за полночь. На втором этаже в спальне Фаулера горела одинокая лампа: видимо, доктору не спалось. Но совесть моя была спокойна, как у младенца: я со вкусом отужинал в гриль-баре, отсидел половину двойного сеанса в местном кинотеатре – и все это без малейших угрызений. Что поделаешь, такая профессия.

Я открыл дверь, пересек темную прихожую и вошел в кухню. Во мраке урчал холодильник. Мне нужен был решающий аргумент в беседе с доктором. Я взял с верхней полки ампулу морфия и двинулся вверх по лестнице, освещая себе путь фонариком. Дверь в спальню была, естественно, заперта.

– Вот и я, док! У меня для вас кое-что есть! – возвестил я, роясь в карманах в поисках ключа.

Я открыл дверь и вошел в комнату. Доктор молчал. Он лежал, откинувшись на подушки, в одежде, левой рукой прижимая к груди обрамленную фотографию какой-то женщины. В правой у него был «Уэбли марк 5».

Пуля попала ему в правый глаз. Теперь на его месте был кратер, наполненный густеющей кровью, а левый выпучился от выстрела и глядел на меня, словно око тропической рыбы.

Я тронул его руку. Она была холодная, как кусок мяса в витрине. Прежде чем осмотреть комнату, я поставил дипломат на пол, открыл его и извлек из кармашка на кнопке пару хирургических перчаток.

…Нет, что-то тут не так. Свести счеты с жизнью, выстрелив себе в глаз, – идея странная, но, может, в этом и была какая-то медицинская тонкость. Но представить себе, чтобы Фаулер вот так вот запрокинул голову, прижал револьвер к глазу и спустил курок? Нет. Так капли закапывают, а не стреляются.

С другой стороны, дверь была заперта, а ключ у меня в кармане. Значит, единственное логическое объяснение – самоубийство. «Если глаз твой соблазняет тебя…» [5] Отсылка к фразе из Евангелия от Матфея: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» Нет, что-то тут не вяжется, это точно. Только что? Я огляделся вокруг, но в комнате все было как раньше. На комоде – расческа военного образца и зеркало – аккуратные, как солдатики на параде. В ящиках непотревоженные стопки белья.

Я взял с прикроватного столика Библию… Под ноги мне упала и покатилась начатая коробка с патронами. Тайник. Книга-пустышка. Вот я кретин! Я подобрал патроны и еще пошарил под кроватью: не закатились ли. Потом сложил все в коробку, а саму ее положил в Библию.