Александра Васильева - Глазами маски

– То есть? – Руфус наконец обернулся. – Я не совсем понял… – Он заметил в руках Хэпи листок. – Что это?

– Это стихи Квентина, – пожал плечами тот. – Понять их порой вообще не представляется возможным. Бедняга не может запомнить собственных сочинений и записывает их на чем придется, а потом выбрасывает, а я вот подбираю. Прости, пришлось опустить с десяток восклицательных знаков… – сухо проговорил Хэпи, отводя взгляд.

– Интересно. Продолжай.

Хэпи опять заглянул в листок:

– Проста сюжетная канва, но золотом горит резьба кружев словесных на платье славы подвенечном. И на победе сходится молва, и о победе шепчутся глаза соперников, дотоле столь беспечных.

– Ага, – только и мог сказать Руфус.

Хэпи устало опустился в одно из кресел первого ряда, убрав исписанный листок обратно в карман.

– Как расписал: она так хороша, что лучше, кажется, и не придумать.

– Кто? Сола? И ты туда же? Ну вас всех, – Хэпи махнул рукой.

– Не Сола – пьеса, – раздраженно пояснил Руфус.

– А-а-а, пьеса… – Хэпи встал, прошелся по скрипящему паркету, от этого в пустом зале сделалось шумно. – Не золотая, видно… – проговорил он себе под ноги.

– Почему? – Руфус не дождался ответа и неожиданно забил по клавишам. Мелкие ноты засеменили под пальцами, озвучивая паузу. Руфус виртуозно играл.

– Вот это да! – Из глубины зала раздался хриплый смешок.

– Верти? – Угольные глаза Руфуса смотрели настороженно.

– Не подозревал в тебе музыканта, – басом отозвался Верти.

– А где Хэпи?

– Ушел. Даже меня не заметил. Тоже мне, снайпер.

– Кто?

– Ну, стрелок, лучник, много ли разницы… Вальсам его все в одном образе держит. Наказание, наверное,…

– Не может быть… – произнес Руфус, чему-то поражаясь.

– Да Хэпи все равно, – успокоил Верти, – к тому ж Гордаса подстрелил. – Он улыбнулся. – Хэпи не потому ушел, что роль не нравится и обсуждать свою игру ему претит, хотя это отчасти и правда. – Верти закусил губу. – Мы все слишком любим славу, – перебирая в пальцах металлический крест, рассуждал он. – Только слава может отличить нас друг от друга. Каждому отпущена своя мера, та мера и расставляет по ступеням лестницы величия. А величие ведет к бессмертию. – Он коротко вздохнул и развел руками. – Все просто. Все стремятся задержаться здесь подольше, не в сердцах, так хотя бы – в памяти. А ты, значит, играешь?

Руфус снял руки с клавиш, переведя глаза на Верти. В них было удивление:

– Память, – прошептал он. – Ты прав, она сопоставима с вечностью. Но разве это просто?

– А разве нет? Сам посуди. Право на вечность дает талант. Механизм, толкающий нас к славе – это гордость. Без этих двух обстоятельств души задумываться о вечности не имеет смысла. Так ты тоже играешь? – в вопросе послышалась непривычная настойчивость.

– Ну так что с того? – нервная мелодия заскользила громче. Руфус решил уклоняться от прямых объяснений, насколько то будет возможно.

Верти подошел ближе, нагнулся и прошептал Руфусу на ухо:

– Может, покаешься? Выберешь другую сторону? Черное поле душу не спасет. – Он напустил на себя такую важность, словно, говоря это, исповедовал и отпускал грехи.

Руфус вдруг переменился в лице:

– Какие странные слова.

Верти усмехнулся:

– Я погляжу, ты – мастер маскировки. Тебя б на сцену.

– На сцену… – притворно задумался Руфус. – Весь этот пестрый рой актеров мне претит, – пробормотал он раздраженно. – Да и к тому, я и так – на ней. Значит, ты – в игре?

– Играю, – пробасил Верти. Он встал на колени, положив металлический крест на пол рядом с собой, и заиграл на рояле, за которым сидел Руфус. Мелодия в миноре была неподдельно искренней. – А, впрочем, ты прав, и мне претит.

– А что с крестом?

– Я же сказал, играю, – не отрывая рук от клавиш, ответил Верти шепотом.

Руфус молчал, искоса поглядывая то на Верти, то на его крест. Он напряженно о чем-то думал, однако Верти этого не замечал или делал вид, что не замечает.

* * *

Заретта пришла домой. По окнам карабкался холодный ветер, пугая злым дыханием. Он то и дело срывался, как плохой скалолаз, падал в пустой двор и вновь поднимался, цепляясь за водосточные трубы, скользкие подоконники, заглядывал в окна, что-то нашептывал шторам, и те раздувались, подобно парусам, не то от гордости, не то от страха, елозили по карнизам.

– Зима скоро… Завтра начнется… – Заретта села за стол. Перед ней лежала книга, подаренная Элем. – Вот бы перелистать один из четырех сезонов… Не хочу, чтобы была зима…

Привычка думать вслух, будто в комнате кто-то был, у Заретты появилась со смертью отца: так ее утрата становилось незаметнее, и боль притуплялась. Она хотела было открыть книгу, но отдернула руку. «Сегодня был солнечный день, и это небо, цветы немыслимые… А сейчас… Как быстро мы расстались… И все сразу стало таким холодным. Оборванный аккорд…» Она вновь потянулась за книгой, желая на этот раз ее раскрыть, но опять отдернула руку: раздался телефонный звонок.

* * *

– Белое поле тоже душу не спасает, – наконец проговорил Руфус. – Однако тебя я подозревал меньше всего.

Верти прервал свою игру.

– Я – лишь голос за кадром. – Он взял с пола крест и надел его на шею, принявшись рассуждать о насущном. – Если быть честным, пьеса Солы… – Верти скривил губы, и стал похожим на обиженного ребенка.

Руфус решил ему подчиниться и больше не выпадать из контекста привычных тем:

– Ты пишешь лучше?

– Да уж не хуже.

– О! – Взгляд Руфуса упал на металлический крест. – И что же это? Проповеди?

– Какая разница, что? – вздохнул Верти. – Я пишу для себя. Как только я стану писать для других, это будет означать, что я во всем разобрался, и жизнь для меня больше не представляет загадки.

– В жизни всегда должна оставаться загадка, иначе неинтересно будет жить. – глубокомысленно возразил Руфус. – Я думаю, люди начинают писать, как раз чтобы найти ответы на вопросы, а не наоборот, – добавил он серьезно.

Верти задумался:

– Возможно, ты прав. Значит, мне стоит начать писать для других. Я буду задавать вопросы, предлагать на них свои ответы, а те, кто меня станут читать – свои. И так мы добудем истину. – Пара угрожающих аккордов в верхних октавах завершила его мысль.

– Зачем тебе истина? Жизнь – это хороший фокус, зачем его разгадывать? Разве от этого люди, которым ты откроешь тайну, станут счастливее? Вдруг они решат, что смысла нет? По крайней мере, того, что они искали? А вдруг жизнь, смысл которой они наконец поймут, просто перестанет их интересовать?

– Какой ты, оказывается, философ! – Верти попытался рассмеяться, но смех его был неестественным. – Я знаю, что смысл жизни в самой жизни, в ее наличии, в драгоценном опыте, что она дает душе. Точно так же, как об этом знаешь ты.