Владимир Титов - Лесное лихо

– И это так. Сынки мои, Пётр да Гриц, – Дмитр указал на двух рослых усачей, – уже и сами твоей милости служат, да обженились оба и своих деток завели. Старший Стась на бою загинул, когда ходили мы под Полоцк с паном Астрожским. Обе дочки мои из батькиного гнезда упорхнули, свои свили.

– А не думал ли ты, Дмитро, сам новое гнездо свить? – продолжал пытать пан.

– Как сказать… Вроде бы закон Божий да господаря нашего великого князя статут того не запрещает, только староват я для нового шлюбу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, любезный Дмитро, будто клинок твой затупился? – усмехнулся пан Чарнецкий.

– Ну, с молодыми хлопцами мне не равняться… – с притворным вздохом ответил старый служака.

– Ты не ври тут, кобеляка старый! – оборвал его пан. – Мне добрые люди молвили, што ты ко вдове мельника Степанка ездишь не только ради пива да блинов, а она тебя чем-то послаще угощает.

– Может, и так, – философски заметил Дмитр.

– Так вот тебе моё панское слово. Поездки эти к мельничихе брось, потому што завтра, край – послезавтра ты честь-честью перевенчаешься с новой женой. Гей, приведите-ка сюда эту самозванку, как её… Ядвигу!

Ядвигу привели. Бедная девушка дрожала и не смела поднять заплаканных глаз на грозного пана. Она поняла, что вмешалась в очень опасную игру, и ждала чего угодно.

– Подбери возгри, панночка-самозваночка, да очи протри. Негоже тебе рыдать – счастье тебе привалило! Хотела ты замуж выйти да на моей свадьбе невестой быть – так вот, сбылось твоё желание. (Бедная Ядзя подумала, что она ничего подобного не желала – но, разумеется, не осмелилась произнести это вслух.) Быть тебе женой этого славного ваяра!

От изумления Ядзя позабыла плакать и вытаращилась на «славного ваяра», который приосанился и ухмыльнулся ей самым молодецким образом.

– Не журись, девка, што у твоего наречённого сивый волос в усах да чупрыну снегом присыпало – старый конь борозды не испортит, – продолжал пан Сбыслав. – Свадьбы наши разом справим – мою с невестой моей, панной Вандой Бельской, да вашу. Потом внукам расскажешь, что Сбыслав Чарнецкий на твоей свадьбе мёд пил. Я сказал! – прикрикнул он, видя, что девушка приоткрыла ротик, между тем как у неё и в мыслях не было возражать. – Как только вернёмся – быть свадьбе. Двум свадьбам! А вы, товарищи – по коням! Переведаюсь с этим щенком из логова Немира!

* * *

А где же была тем часом Ванда? Вскоре после того, как возок Бельских покинул фольварк, со двора выехал простой мужицкий воз, запряжённый соловым тяжеловозом. Воз этот Микалай Немирович сторговал у Головни поутру, пообещав, что отправит мужиков пригнать его обратно. На том возу не было ничего, кроме охапки сена, на которой восседал пан Немирович собственной персоной. Он правил тяжеловозом. Его боевой конь неспешно трусил на привязи сзади, всем своим видом показывая пренебрежение простому трудяге.

Когда фольварк остался позади, солома разлетелась, точно под ней взорвалась мина, и из-под неё явилась хохочущая Ванда.

На панночке был простой мужицкий кожух, голова была покрыта белым платком, поверх которого была надета шапочка, отороченная мехом.

– Микалай, любимый, единственный, как ты здорово всё придумал! – говорила она, обнимая и целуя своего рыцаря. – Далеко ли нам ехать?

– Я здешние места немного знаю: если не начнётся метель, если не повстречаем ни змея, ни великана, ни лихого человека, то ещё до темноты доедем до села, – весело отвечал ей Микалай. – А там, Бог даст, уговорим священника нас обвенчать.

– А если он не согласится? – спросила Ванда.

Микалай запустил руку под футру, долго шарил там, после чего извлёк на свет божий небольшой, но приятно брякнувший мешочек.

– Согласится! – тряхнул головой шляхтич. – Отчего бы не согласиться, если платят честным золотом?

Ванда расхохоталась и откинулась в сено. До чего же прекрасна жизнь! Солнце, бледно-синее морозное небо, искристый снег, что визжит под полозьями воза, и запах сена, и мелькающие мимо кусты, деревья, и могучий круп тяжеловоза – всё радовало её, как никогда.

Ни змей, ни разбойник, ни метель не заступили им дорогу. Солнце клонилось к закату, когда они подъезжали к селу, хатки которого расползлись по трём холмам.

…Отец Александр хмуро смотрел на золотые, и было видно, что ему всё равно – гроши там или черепки от битых горшков.

– Всякое я видал, – сказал он. – Видал и то, чему не полагается быть на свете, однако ж, оно есть. Но не видывал я прежде, штобы пан, у которого водятся золотые, приезжал жениться на мужицком возу, да сам-друг с прекрасной невестой. Думается мне, што ты, пан, не тратил время на сватовство да с батьками этой панны не сговаривался.

– Скажи, панотче, где в святых книгах сказано, што не можно жениться, если невеста и жених оба-два согласны на шлюб? – нахмурился Микалай.

– Того я не знаю. Однако в Писании сказано – «чти отца своего и матерь свою», это, разумею, пану ведомо?

Ванда закусила губу и подумала, что, если она сейчас позволит упасть хоть одной слезе, то такого бесчестия не простит себе никогда.

– Однако, возлюбленные чада мои, негоже нам время терять. Не о полночи ж вам венчаться! – Ванда распахнула глаза в радостном изумлении. Микалай позабыл дышать. – Гроши свои спрячь, пан… не все, оставь мне с полдюжины. А остальное тебе больше пригодится.

Ванда извлекла из ушей серьги и с отчаянной улыбкой протянула священнику.

– Бери, отче Александре! Поповне своей подаришь.

Отец Александр нахмурился.

– Не надо, ясная панна, – сказал он. – Мне они не потребны, а поповне моей – тем паче. Матушку рано Бог прибрал, дочка наша только ходить начинала. А иных деток мы не нажили. Не было для меня большего счастья, чем глядеть в валошкавые 16 16 Васильковые. глазки Иванки моей, слышать, як она смеётся, як зовёт меня тятей да спрашивает обо всём на свете. Для неё жил, и мыслил, што счастье ей устрою. Да, видно, за гордыню покарал меня Господь. Сговорил я её за славного парубка, а она, зорька моя ясная, иного на сердце держала. А в тот час меня гордыня окаянная обуяла – пойдёшь, сказал, за кого велю, и Святое Писание и закон людской велит детям батьков своих слушать! Вот и добился, што дочка родная чёрту водяному досталась! Под самый Великдень утопилась.

Ванда прерывисто вздохнула и украдкой промокнула глаза шёлковой хусткой.

– Нет в том её вины, – продолжал отец Александр. – Я в упрямстве своём довёл Иванку до самогубства, мне перед Господом и ответ держать. И ваш грех, деточки, если вы согрешили непослушанием против воли батьков, я на себя возьму.

* * *

Вчерашний день, когда они ехали от Калинковичского фольварка, виделся Ванде самым счастливым днём за все семнадцать годов её жизни. Нынче утром, пробудившись со сладким стоном, она поняла, что такое настоящее счастье.