Аркадий Неминов - Шестьдесят дорог к счастью. Сборник рассказов

Это уж потом я научился различать трубы и тубы, валторны и тромбоны не только по одному их виду, но и по звучанию. Но тогда все это великолепие просто ослепило меня начищенной медью, а какофония юных музыкантов слилась в моих ушах в чудесную незабываемую музыку!

Как самому мелкому, мне достался и самый маленький из медных духовых инструментов – малая труба с красивым названием «пикколо», (что в переводе с итальянского означает «маленький»), хотя для шестилетнего мальчугана этот инструмент был не таким уж и малым.

Но мне все было нипочем! Меня даже не волновало, что старшие пацаны откровенно смеялись над моими тщетными усилиями выдуть из этой красотищи что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающее звучание инструмента, призванного выводить самый высокий звук в оркестре. Был не важен даже и окончательный вердикт Семена Витальевича, поставленный мне через год: «трубач из тебя никакой!» И хоть сказано это было с видимым сожалением, я совсем не расстроился. Поскольку вполне был согласен с ним в том, что для «приличного музыканта превосходные легкие – совсем не главное, важно, кроме отменного слуха, иметь и кураж!»

Судя по всему, у меня не было ни того, ни другого, хотя о значении последнего слова я имел самое смутное представление! Но на тот период мечтал только об одном: чтобы меня не выгнали с треском, ведь даже моя мама, наконец, успокоилась – я действительно перестал болеть. Хотя теперь-то, конечно, понимаю: основной задачей таких детских учреждений было не отсеять, а занять детей, отвлечь их от улицы с ее «тлетворным влиянием», а заодно и развить таланты, если они были, конечно.

Восторг от пребывания в музыкальной студии продолжался вплоть до третьего класса, пока меня к моему удивлению, сменившемуся ужасом, не привлекли к показательному выступлению на городской площади перед толпой народа во время зимних каникул.

Чтобы металлические мундштуки не примерзали к губам, Семен Витальевич посоветовал нам принести с собой немного гусиного жира и периодически смазывать губы. Другой, более профессиональный способ – протирка мундштуков спиртом – нам явно не подходил!

Не хочу вспоминать, во что мне обошлись наши бесконечные репетиции перед ответственным выступлением, выматывающие меня до умопомрачения. Скажу только, что когда вечером я приходил домой и заваливался в изнеможении на кровать, мои губы, походившие на диванные подушки, гудели от напряжения, подобно испорченному камертону, а в голове долго не прекращался сплошной гул.

В общем, мой музыкальный дебют с треском провалился! От страха я забыл всю партитуру и играл почти наугад. Правда, кроме Семена Витальевича и ближайших собратьев по музыке, никто ничего не заметил, но для меня этот факт стал концом моей музыкальной карьеры.

Единственное, что осталось в памяти от того моего публичного фиаско, это отвратительный вкус прогорклого гусиного сала во рту да слепящее зимнее солнце. И даже громкие восторженные крики и овации после концерта не смогли меня взбодрить.

С тех пор я возненавидел сразу три вещи: публичные выступления, музыку и гусей со всей их требухой! Но судьба-злодейка, словно в насмешку, все подбрасывала и подбрасывала мне свои подначки и сюрпризы.

В пионерлагере, куда я стал ездить с четвертого класса, меня сразу же назначили горнистом. Скорее всего, здесь не обошлось без моей мамочки, которая, видимо, неосторожно похвасталась «способностями» единственного сыночка. Впрочем, это позволило мне хоть как-то выделиться из толпы. К тому же, давало мне исключительную возможность не спать в обязательный «тихий час». А это уже было кое-что!

Я стал лагерным горнистом, и порой из озорства, вместо обычного сигнала «вставай, вставай, постели заправляй!» играл военную побудку или что-нибудь из своего обширного музыкального арсенала. А поскольку ездил в лагерь вплоть до восьмого класса, прозвище «Трубач», удачно сочетающееся с моей фамилией Трубников, прилипло ко мне накрепко. И, конечно же, я был вынужден отрабатывать это «звание» направо и налево на именной трубе, привезенной из города специально для меня старшей пионервожатой Леной.

Провалившись на экзаменах в политехнический, я загремел в армию, но и там практически сразу же попал под музыкальную раздачу. Чему и не сопротивлялся, поскольку понимал: только перейдя из учебки в музроту, смогу избежать пресловутой дедовщины, которая подтачивала самые искренние намерения служить. Таких музыкантов, как я, оказалось шестеро, троим из которых – самозванцам – было все равно, куда переводиться, лишь бы подальше отсюда!

Так начался третий этап моей музыкальной жизни, подброшенный мне судьбой. Но я не сдавался! Считал, что нужно еще немного потерпеть, и этот кошмар закончится. Полтора года маршировки с трубой в руках – в дождь и стужу, зной и сильный ветер закалили меня не только физически, но и укрепили духовно. Какое счастье, что в свое время я неплохо освоил не самый большой музыкальный инструмент, ведь шагать, например, с геликоном, было гораздо тяжелее! Я мечтал только об одном: чтобы изнурительный музыкальный марафон закончился, и я бы освободился от опостылевшей музыки и ненавистной службы…

Радость «дембеля», сопровождавшегося звучанием ротного духового оркестра, была сильно омрачена, благодаря только этому музыкальному факту. Поэтому на гражданке я, повинуясь какому-то внутреннему позыву, нарочно устроился работать в область, никак не связанную с музыкой. Завод – что может быть прозаичнее?

Но хитрая судьба исподтишка пнула меня еще раз, направляя в нужную ей сторону! Все дело было в том, что я влюбился в нашу нормировщицу Катю. Близко мы с ней познакомились на вылазке, организованной как-то в выходные дни нашим механическим цехом.

Дело было осенью, погода способствовала, и я решил, наконец, заговорить с девушкой, на которую уже давно «положил глаз». Как выяснилось, у нас с ней было много общего, но поразило меня больше всего то, что, рассказывая о своей семье, Катя упомянула отца – большого фаната классической духовой музыки.

– Ты, знаешь, Костя, сколько у нас в доме таких пластинок? – с жаром говорила она. – Эти трубы, гобои, валторны звучат у нас с утра до вечера!

– А разве твой папа не работает? – спросил я уныло, чувствуя, как у меня сжимается сердце. Уж больно не хотелось мне бросать понравившуюся девушку из-за музыкальных пристрастий ее отца.

– Почему не работает? – удивилась она. – Он служит в городской филармонии, преподает в музыкальной школе, а по выходным подрабатывает в Доме пионеров.

– Кем же? – пролепетал я, покрываясь холодным потом.

– Ведет секцию медных музыкальных инструментов. И, кстати, пользуется большим уважением и любовью ребят! – Катя явно гордилась своим отцом. – Мне и самой очень нравится такая музыка. Знаешь, я даже, будучи маленькой, просилась к нему, и, возможно, попала бы. Если бы пикколо тогда была свободной! Очень уж мне этот инструмент нравился. Но труба эта в то время была занята.