Ари Хёственн - Спроси призрака

Дальше – рождение Лили, известное читателю. А за ним – новое несчастье: болезнь Амелии (рак). Лучшие врачи бились в неравном бою за жизнь угасающей женщины, а Артур вовсе забыл, как выглядит мир за пределами комнаты жены, – ведь в скором времени она прекратила даже редкие прогулки по саду. От Анны вначале всё скрывали, а затем она выудила всё-таки от Бетти, что же происходило с некогда румяной, энергичной женщиной. Нервы бедняжки, как известно, тогда и сдали. Сначала она замкнулась, избегала всех, кроме Джека, закрывшись в своей комнате; плакала и плакала она в него, как и в подушку, час за часом. Потом Бетти объяснила: матери только больнее видеть, как дочь себя изводит, и нужно, наоборот, поддержать её последние недели. Анна взяла себя в руки и стала навещать комнату, ставшую тюрьмой и последним пристанищем заболевшей.

Наступила тяжёлая зима. Кроме морфия, больше, можно сказать, ничего не оставалось, врачи, сделав неутешительные прогнозы, прекратили визиты. Бетти стала для Амелии и сиделкой, и собеседником: всё чаще звали бывшую медсестру сменить Артура у постели и сделать нужные уколы. Тогда-то они и сблизились. Сидели часто втроём: Бетти на совесть топила камин, следила за каждым шорохом, если наступали недолгие промежутки сна между приступами боли, или постоянно с Артуром пыталась отвлечь мучившуюся женщину. Бетти день за днём успокаивала то Амелию, то Анну, да так искренне, что обе будто уходили от реальности, и всё действительно становилось на короткое время сносным; а на себя брала все заботы по уходу. Нет, не в деньгах было дело: просто для молодой медсестры, не помнящей ласки в детстве, ощущение семьи было новым, тёплым, затмевающим недуг стимулом продлить сплочённость как можно дольше. Кормила она бабушку Элли с ложечки – с той же самой, что и Анна теперь Лили (ведь миссис Пёрк взяла её себе на память о семье). И в этой ложке смешалось всё: и последние месяцы вместе с матерью (хотя редко до того они общались, даже живя в соседних домах), когда та многое поведала Анне о своём детстве, прошлых счастливых и не очень моментах; и боль потери; и надежда, то гаснувшая, то выходящая из-за туч; но главное, как уже упоминалось, – память. После ухода близкого человека как-то начинаешь вспоминать прошлое в более светлых тонах, будто и не было тёмных полос, или они стёрлись со временем.

С каждым днём менялась Амелия, да так, что Анне стало страшно на неё смотреть: никакой надежды она уже не могла себе выдумать, а принять неизбежное не было сил. И вот однажды, увидев бездну впалых скул и глазниц, таких чужих, таких уже не похожих на родные, с Анной случился истерический припадок, и она больше не смогла себя заставить приходить. Подолгу запиралась в своей комнате наверху, без еды и воды, безуспешно пытаясь запылить реальность.

Родители Анны были безумно благодарны Бетти за помощь и прекрасно понимали, что именно она вытянула на несколько месяцев Амелию из лап смерти.

Как-то они подозвали её поближе и, плача, поблагодарили от всего сердца: протянули ценную, инкрустированную, позолоченную шкатулку (самое дорогое, что у них было) с пожеланием насобирать в неё доверху всего самого чистого и памятного в жизни, и чтоб Господь хранил её, как она охраняла Амелию. Свежим следующим утром Бетти выронила ложку из рук, увидев, что больная больше не дышит. Позвали Анну и Джека. Каждый проводил дух отошедшей как мог про себя тихими, тёплыми словами.

Артур стал сам не свой, потемнел взглядом – только и твердил, что хочет следом за любимой отправиться. Как известно, вселенная хорошо слышит просьбы, посланные с истинным чувством. Весной того же года они воссоединились на другом свете».

Бетти, окончив рассказ, некоторое время молча продолжала доделывать уборку, а затем удалилась, так и не выйдя из своей задумчивости.

Элли сидела как молнией пришибленная и не знала, хотела ли дальше взрослеть и погружаться в правду без прикрас. Но она хотя бы поняла трепетное отношение мамы к ложке с головой льва и частую просьбу к Бетти успокаивать её, «как умеешь только ты». Ещё сильнее захотелось пробраться в Руину, чтобы снова взглянуть на фотографии резко появившихся в жизни и также стремительно исчезнувших вновь бабушки с дедушкой, но уже новым, понимающим взглядом.

Она не винила мать за сокрытие таких событий, а только ещё больше посочувствовала и ей, и другим. Птичке люди начинали видеться теперь не как взрослые и недоступные, а как каждый со своими тайнами из юности, повлиявшими на всю их оставшуюся жизнь.

Элли глаз не сводила с Руины. Время стремительно шло к полудню, и сердце подсказывало: приближался нужный час. Сквозь старые шторы, пока не поменянные на свежие, она отчётливо видела силуэт Полин, явно начавшей быстро собираться к выходу. Ну а пока разные мысли привычно зароились в уме:

«Я и подумать не могла, что Бетти ещё и медицинская сестра, – есть ли вообще предел её умениям? Уважение моё к ней крепится всё сильнее. Какая-то особая связь – невидимая, но ощутимая – будто засочилась между нами: она помогала и моим бабушке с дедушкой, до самого конца не бросала руки Амелии, до самого конца отговаривала Артура не сдаваться, и папу в подобной же трагедии не оставила, маму утешала и утешает до сих пор – счёта нет её заслугам в нашей семье! Уютно становится от этого, сближает. Хочется невольно доверять ей, помочь по хозяйству или как-то ещё, но отплатить за бесценные услуги, дать немного отдыха и теплоты за самоотверженность и самообладание перед превратностями чужих судеб.

Узнав об Артуре и Амелии, в своём сердце я очутилась дома наконец. Теперь всё постепенно становится на свои места, все связываются в одну семью: и нежно-порывистая Липпи, от одних обедов которой тают даже самые замёрзшие далеко в глубине горести и обиды, не говоря уж о блеске и чистоте до самой макушки дома; мама и папа с их историей; молчаливый страж Бетти, всегда протягивающий руку поддержки; наивно-счастливая Лили (как хотелось считать Элли, чтобы не расстраиваться) в своём мире; непростой, диковинный мир, естественно, был и у Мари, от которой никто не отвернулся, и будущее, надеюсь, забрезжило сквозь непроглядные бури прошлого – все сейчас мне кажутся такими родными, но каждый – со своей трагедией».

Такой толчок произошёл внутри, так захотелось всем помочь прямо сейчас, что руки девушки непроизвольно вскинулись в резком порыве и остались на стекле, словно успокаивали каждого, о ком думала Птичка. Ей стало понятно, что порыв этот был глубинной компенсацией, – ведь сама она недополучила в детстве ласки и поддержки.

Вспомнились ей рассказы мамы о бабушке с дедушкой – всегда о том времени, когда ещё под шум гусей в заброшенной деревушке Анна росла под их тщательным надзором, – и о всяких интересных ребёнку мелочах. На сей раз Элли смотрела на них под другим углом, с некоторой тревогой и боязнью – обыкновенным детским трепетом перед тяжестью настоящей жизни. Зная неустойчивое состояние мамы, она теперь всячески оправдывала её скрытность, поняла, что та подальше запрятала (если вообще помнила) события после переезда родителей в Руину, чтобы не травмировать психику. Элли уже знала название этому – «защитный механизм», то есть подсознание искажало сознание для минимизации негативных переживаний и всякое тому подобное, в духе заученных фраз из знакомых читателю книг.