Алексей Жарков - Избранные. Гримдарк

– Правда? – говорю я только, в горле пересыхает.

Дрон смеется резко, отрывисто.

– Нет, конечно. Только полная дура в это поверит. Но ты дала нам классную фактуру. Была такой хорошей девочкой, верила в разное, людей вдохновляла на глупости, а теперь – ну просто посмотри на себя. Зрители делают ставки на финал сезона, так что мы его завершим бомбически и назидательно. С моралью!

– Да я не про галочку. – Дышу тяжело, ноги подкашиваются. – Ты про домой не шутишь?

И оседаю на пол, опираюсь локтями о плитку, закусываю губу до крови, чтобы сознание не потерять.

– Эй, ты чего? – говорят мне из дрона. – У нас по сценарию ты должна вернуться в родной город, рассказать об ужасах тюрьмы и посоветовать всем на Земле соблюдать законы как можно тщательнее. Так что не смей тут умирать.

– Ммм… – я не в силах отвечать, отключаюсь, бегу по темному тоннелю за белым светом, а он – сволочь такая – все ускользает и ускользает.

Прихожу в себя только сутки спустя, уже в ракете, стартующей с полярной шапки. Рядом сидит румяный пилот, сует мне приветственную фляжку коньяка, делится наушником, в котором играет самый новый земной поп-хит, подмигивает – дескать, я тебя нашел голой, отмывал сам лично от говна и грязи, поэтому видел уже везде, так что почему бы и нет на орбите?

– На орбите – только не в жопу и с презервативом, – отвечаю я ему и выкручиваю музыку в его аудиосистеме на максимум. – И ты можешь включить Боуи, а не вот это вот говно?

Грохот барабанов мог бы разбудить мертвеца. Сняв шлем, Грач тер свободной рукой виски – вечером явно переборщил, заливая страх вином. Стоявший слева Седьмой улыбался во весь рот, хотя накануне употребил ничуть не меньше. Разбойничья натура, что с него возьмешь. Седьмой уверял, будто он колдун. Может, так и есть – седьмой сын седьмого сына принадлежит дьяволу, это всем известно – вот только никаких чудес, кроме небывалой устойчивости к выпивке, от него не дождешься.

Рудольф из Гробенвальда, моложавый и стройный, облаченный в вороненые доспехи, появился перед строем. Ветер развевал яркие страусиные перья на его берете. У Грача болели глаза от одного взгляда на эти перья. Впрочем, будь он капитаном баталии, одевался бы так же – куда еще тратить безразмерное жалование? Ему вот до сих пор не удалось накопить на новый дублет, красный с черным, с десятью разрезами на каждом рукаве. Придется помирать в старом.

Барабаны смолкли. Рудольф из Гробенвальда выхватил меч – такой же кацбальгер, как у большинства зольднеров – и торжественно воздел его над головой.

– Сейчас начнется, – пробурчал Вдовоёб, стоявший справа от Грача. – Первым делом он обзовет нас благочестивыми…

– Благочестивый военный люд! – воскликнул Рудольф. Голос его заметно дрожал, хотя рука, державшая оружие, оставалась тверда. – Сыны Единой Церкви, покорители лесов! Пришло время исполнить клятвы и вписать наши имена в историю Порохового Пакта! Не поддавайтесь страху, ведь сам Святой Гюнтер, небесный знаменосец, идет с вами в одном ряду! Вперед, братья мои – за победой!

Барабаны застучали снова. Взвыли дудки. Баталия вздрогнула, словно разбуженный зверь, и, бряцая металлом, лениво поползла по полю туда, где на склонах едва видных в утренней дымке далеких холмов ждали проклятые еретики. Самих еретиков пока было не различить. Говорили, будто их почти вдвое меньше, чем наемников в войске Порохового Пакта. Говорили, будто у них неважно с артиллерией. Говорили, будто уже к вечеру они ждут подмогу, идущую от Трайнбурга – и будто бы с этой подмогой превзойдут наступающих в живой силе. А потому у капитанов не оставалось времени на маневры и прочие военные хитрости.

Баталия, в которой Грачу не повезло служить под командованием Рудольфа из Гробенвальда, выдвигалась первой, отдельно от остальных. Задача проще некуда: шумно и красиво ударить противника в правый фланг, отвлечь на себя внимание, пока основные силы – баталии Большого Йенса, Клауса из Нагельбурга и Людвига Растяпы – не подкрадутся слева под покровом тумана, намоленного войсковыми капелланами. Святой Рэв, Облачный Пастырь, услышал мольбы и ответил на них. Или просто повезло с погодой. В последнее время Грач все больше сомневался в том, что святые обязательно должны принимать чью-то сторону в людских сварах. Можно подумать, у них там, на небесах, нет других дел.

– Эй, парни! – зарычал Чистоплюй, шагавший в середине шеренги. – Давайте-ка споем что-нибудь напоследок, а?!

– Предлагаю про Марту и ее Бездонную Пизду, – отозвался Книжник дрожащим от страха и дерзости голосом. – Мы ж маршируем прямиком туда.

– В пизду Бездонную Пизду! – рявкнул Черный Ульф. – Давайте Пьяную Смерть.

– Принимается, – согласился Чистоплюй. – Заводи!

Черный Ульф откашлялся, харкнул в траву и затянул надсадным, но на удивление хорошо поставленным басом:

Остальные подхватили – вразнобой, сиплыми похмельными голосами:

Прервавшись на мгновение, барабаны подхватили ритм, а дудки – мелодию. Такова традиция: во время наступления первая, безнадежная шеренга поет любые песни, и никто, ни капитан, ни капелланы, не имеет права эти песни прервать, какими бы непотребными те ни были. Даже епископ, случись он на поле боя, вынужден будет их слушать. От этой мысли Грач, оравший во всю глотку, вдруг повеселел и перестал бояться.

Основу безнадежной шеренги составляют доппельзольднеры, бывалые и отчаянные рубаки на двойном жаловании – такие как Чистоплюй, Черный Ульф или Вдовоёб. Но подобных смельчаков всегда мало, а потому плечом к плечу с ними обычно идут пойманные дезертиры, воры и богохульники вроде Седьмого или Жонглера. А когда и проштрафившихся не хватает, остаток добирают с помощью жребия. Вчера во время жеребьевки в числе прочих не повезло Грачу. Тощий, длинноногий, с тонкой шеей и острым носом, он и вправду походил на облезлую птицу и никак не годился для первых рядов. Но небеса рассудили иначе, а командиры не стали им перечить.

Грач не сомневался, что погибнет. Чтобы утешиться, основательно надрался в компании Седьмого и Книжника. Едва держась на ногах, они среди ночи заявились к маркитантам и стали требовать у торговца амулетами ссудить им самые действенные. Хотя бы парочку. Всего лишь до завтра. А ну заткнись, сука, и давай сюда побрякушки, пока я тебе яйца не оторвал. Когда их прогнали, Грач вроде бы даже всплакнул от жалости к себе. А проснувшись, все утро едва дышал, едва шевелился – мешал густой ужас, наполнявший грудь, выступавший на лбу холодным, липким потом.