Франсуа ле Бон - Большая картина

Шлегель внимательно слушал, после чего вновь сделал глоток пива и произнес будто бы в никуда:

– Странно, что они нас так выбрали.

– Причина же в немецкой кафедре, разве нет? – предположил Ивлин.

– Больше причин вряд ли можно найти, – мрачно заметил Шлегель.

Он какой-то чересчур с характером, раздраженно подумал Ивлин, но откинул эту мысль подальше, вслух возвращаясь к курьезам выпавшего на их долю жребия:

– А какие карточки они у нас выбрали по совпадениям? Ты же был в МОЛе недавно. Если они дали нам эту тетрадь, разве они не вручили тебе карточки наших общих свойств?

– Да, карточки дали. Я просто… – Шлегель замялся, опустил взгляд на кружку с пивом, на темные половицы, себе под ноги. – Я не хотел тебя сразу расстраивать.

Ивлин заподозрил неладное. Ясное дело, их с мистером Шлегелем притянули друг к другу из-за немецкой литературы – даром только Ивлин нигде не указал, что испытывает к той литературе одно лишь отвращение. Но, помимо такой поверхностной информации, он ведь заполнил очень много карточек, которые помогли бы коллегии МОЛа подобрать ему достойного соратника. Например, Ивлиновскими карточками были еще и «обожает Шопена», «очень любит Италию», «в целом верит в гуманизм» . Наверняка у них со Шлегелем найдется много схожих интересов и помимо гребаной кафедры. Должно найтись!

Однако выражение лица собеседника намекало на нечто противоположное, поэтому Ивлин, устав гадать, попросил:

– Просто покажи мне наши чертовы карточки.

– Ладно, – пожал плечами Шлегель. – Сам захотел. Смотри.

С этими словами он вытащил из кармана красно-черной клетчатой рубашки два картонных квадратика и положил их на стол крапчатым покрытием вверх. Дьявольские кости были брошены, судьба определена. Осторожно, словно дотрагиваясь до чего-то раскаленного, Ивлин перевернул квадратики, наклонился и подслеповато сощурился, чтобы в полумраке пивной прочитать надписи:

– И это все?! – ошеломленно выдохнул он. – Да я с таким же успехом мог бы взять в соавторы вон того парня за барной стойкой! Что они себе возомнили? Как, скажи на милость, могут сработаться двое, которых бесит фраза про атмосферу городов…

Шлегель с тоскливым видом кивнул:

– Да, признаюсь, когда я прочитал карточки, тоже как-то скис. С первым встречным больше шансов поладить, чем имея в схожих чертах две вот такие карточки.

Но Ивлин его даже не слушал. В его мозге бешено крутились цифры и подсчеты, сколько отняла у него эта безумная, безумная афера с соавторством.

– Я столько платил им! Вкалывал, как проклятый, чтобы скопить деньги на свое книжное дело. И вот результат… Ну что за недоразумение! – выпалил он абсолютно искренне.

– Херня полная эти Слепые талоны, – согласился Шлегель. – Ты или можешь с кем-то созидать что-то стоящее, или нет. И это никак не зависит от одинаковых факультетов или еще чего.

Горькой была правда, горьким было разочарование. Отец его на смех поднимет, если узнает, что за нелепицу устроил МОЛ – форпост всех надежд Ивлина. Да и как он сам не догадался? Разве не понял он с самого начала, что такие, как этот пришлый плотнотелый Шлегель, даже своим внешним видом не могут претендовать на звание литераторов?

Выругавшись себе под нос, Ивлин встал из-за стола, накинул плащ и затолкал мятую купюру под пустой пивной стакан. Он выдавил из себя самую любезную улыбку, на которую только оказался способен:

– Пожалуй, мне уже пора. Рад был познакомиться, мистер Шлегель.

– Взаимно, – равнодушно отозвался тот. – Значит, решили? Мне надо что-то им сказать, когда повезу тетрадь обратно. Никакого шанса?

Ивлин сжал губы, мучительно обдумывая дальнейшие шаги. Ему не хотелось сдаваться и отпускать мистера Шлегеля просто так, и задним умом он уже приписал это неохоте впустую терять деньги за взносы в МОЛ. Наконец, он осторожно поинтересовался:

– Могу я кое-что упомянуть, а ты на это ответишь первое, что придет в голову? Тогда и решим.

Шлегель не испытывал никакого энтузиазма, но жевать закуски к пиву в одиночку ему тоже не хотелось. Потому он не видел повода для отказа:

– Валяй.

И Ивлин сказал:

– Франц Кафка.

Это был выстрел вслепую. Он ничего не ждал от мистера Шлегеля. Ивлин уже давно ни от кого ничего не ждал. Всякому было понятно, что Шлегель – нормальный здоровый человек, который предпочитает интересные тексты. Нельзя винить человека, если тот не выносит Кафку. Кафку вообще трудно выносить, если не питаешь искренней любви к его прозе. Но даже и любовь эта не делала тебя особенным, не приближала к райским кущам – в этом Ивлин убедился на опыте своей трудовой жизни. Ладно. Сейчас он услышит что-то очевидное, удобно-вежливое про «Замок» или «Процесс», про убогую Кафкину биографию, отца-тирана или несостоявшиеся женитьбы. Про раздутую славу в обожающем авангард двадцатом столетии. Про последователей кафкианской традиции в предабсурдную эпоху…

Но Шлегель просто прикрыл глаза, будто вспоминая что-то. Спустя некоторое время, когда Ивлин уже вновь начал рыскать в карманах в поисках сигарет, Шлегель ответил:

– «На галерее».

Ивлин замер. Это был не стандартный выбор, совсем не стандартный. Это не замызганная каждым литературоведческим кружком история про превращение в жука, или штампованные излияния про бюрократию и образ «маленького человека». Рассказ «На галерее» – очерк, зарисовочка – был текстом редким, не снискавшим себе ни цитирования читателей, ни внимания филологов. Ивлин не мог понять, что заставило Шлегеля из всего кафкианского наследия упомянуть этот далеко не популярный текст, а потому он мог только засмеяться:

– Да ты вообще откуда взялся такой?

Теперь уже Шлегель, позабыв про неоконченную трапезу, встал и полез за бумажником, чтобы поскорее завершить встречу:

– Мистер Камберленд, брось прикидываться.

– И в мыслях не было! – замотал головой Ивлин. – Но мы могли бы?

– Могли бы? – эхом переспросил Шлегель.

– Конечно, могли бы. Почему ты такой необычный?

Шлегель вновь глупо уставился на него:

– Это я необычный?

– «На галерее»! Да кто вообще такое вспомнит? И почему… – Ивлину не давала покоя невозможность классифицировать нового знакомого по своим привычным меркам: – Почему ты почти не говоришь на все эти злободневные темы? Ну, об экологии. Об экономике. О том, как все плохо в экологии и экономике. То, о чем все говорят. Почему?

Не зная, что бы такого ответить позаковыристее, Шлегель сказал как есть: