Алексей Резник - Черная шаль

– Ешьте, ешьте – не стесняйтесь! Еще будут пельмени и шашлыки! – раздался зычный голос тещи, я благосклонно взглянул на нее и меня, как громом поразила парадоксальная деталь – выражение плохо скрытой растерянности в темных глазах именниницы. Она сразу поняла, что я заметил эту нечаянную растерянность и почти зло крикнула мне:

– Валька, что рот разинул, подкладывай себе и Радке побольше!

– Конечно, конечно, Антонина Кирилловна! – поспешил успокоить я тёщу, проворно загребая широкой серебряной ложкой щедрые порции плова себе и Радке, и, одновременно, с необыкновенной гадливостью чувствуя, как возвращается она – моя странная безосновательная тревога. Я бросил быстрый взгляд на Антонину Кирилловну, сама она на меня не смотрела, что-то бодро кому-то орала. Ее голые полные плечи, показалось мне опять же на миг, будто были покрыты тончайшим слоем бирюзового лака. «Она, наверное, с каким-то химическим красителем», – подумал я о черной шали, – «Всё белье в шкафу перемажет – вот будет крику-то! Чёрт возьми, угораздило же меня на этих цыган попасть!» И тут же противное, жирное, бельмастое лицо, напрочь заслоняя лица подвыпивших гостей, включая хорошенькое личико Наденьки и строгий заботливый лик Рады, возникло перед глазами и лукаво подмигнуло мне. Из электрического света и ароматных испарений бараньего плова сплавились четкие контуры жутких серебристых ваз и скибки толстых персидских, а может и не персидских, но наверняка ворованных ковров. Я знал, что сильно побледнел, я вздрогнул всем туловищем, расплескав бокал с вином. «Ва-а-ля, ты – пьяный!», – пропустил я мимо ушей вескую реплику жены, но все же сумел взять себя в руки и сравнительно спокойно согласиться с ней: «Да, пожалуй, на сегодня хватит». Она взяла меня за щеки ладонями, повернула лицом к себе и губы ее изобразили нечто наподобие воздушного поцелуя, но вместе с тем, с них сорвался едва слышный вопрос: «Тебе плохо?». «Нет, малыш (так я давно её уже не называл), мне очень хорошо, не волнуйся». В глазах жены мгновенно распустились яркие цветы приятного удивления и горячей признательности, а я, скажем так, с нарастающей отрешенностью осознавал моральную неприемлемость того выбора, какой сделал на базаре. Как бы ни складывались мои отношения с тещей, я не имел права на пятидесятилетний юбилей преподнести ей подарок из реестра вещей, более чем вероятно, находившихся в розыске! Да и почему, собственно, именно – чёрную, а, например, хотя бы не белую шаль я выбрал?! И почему никто не обратил на столь нарочито выпяченный штришок моего подарка никакого внимания?! Хотя нет, не в том дело, что шаль могла оказаться ворованной, и что она черная, а не белая, на базаре, в конце концов, может все ворованное, да и Радке, и тёще она понравилась, а – в том, что холодная, юркая и неуловимая, как ядовитейшая морская змея, мысль то и дело опасным хороводом кружила вокруг моего сознания, слегка на миг касаясь его, больно обжигая и порождая мучительно болезненную тревогу.

Началась музыка и танцы. Рада поцеловала меня в губы, нежно взяла за руки, волнующим шепотом сказала на ухо:

– Валя! Я, кажется, опять в тебя влюбилась! Ты какой-то другой сегодня, загадочный, дразнящий, таинственный – как будто не с тобой я столько лет в постели… Может ты просто в кого-то влюбился, а? – она рассмеялась возбуждающим, развратным смехом, каким жены, особенно надоевшие, в принципе не должны смеяться, – Пойдем потанцуем, а, котик?

Во время танца – медленного красивого танго, она плотно прижалась ко мне, извиваясь всем телом, как будто мы и вправду танцевали впервые в жизни, а я смотрел через её плечо на Антонину Кирилловну. Она единственная оставалась за столом, и сидела там почему-то с немного обиженным выражением лица (но её приглашали на танец несколько человек, она сама отказалась) сделав руки над грудью крест на крест и медленно потирала белые полные плечи. Мне показалось, что она озябла.

– Радик, – негромко позвал я утонувшую в волнах чудесной мелодии жену.

– Да, милый! – она открыла глаза, и глаза эти дерзко многообещающе блеснули мне и я осторожно поцеловал ее в правый глазик, а затем – в левый. Длинные реснички с доверчивым шорохом пощекотали мне губы, но я вынужден был прекратить начинавшуюся забаву:

– Мне кажется, маме не здоровится – пойдем к ней, а то она одна бедненькая сидит, даже Михаил Петрович от нее упорхнул.

– Мама, тебе плохо?! – обнимая тещу за плечи, Радмила села справа от именинницы, я присел слева.

– Не знаю, – благодарно взглянув на Радку и на меня, рассеянно ответила Антонина Кирилловна, устремив грустный взгляд куда-то в дальние печальные дали.

– Показалось – голова, будто закружилась, потом вроде прошло, но – настроение почему-то – ни к черту, разом испортилось. Не могу понять – что случилось? – пока теща говорила, пальцы ее рук продолжали беспокойно ощупывать голые плечи. Я догадался, что ее мучает такая же сильная беспредметная тревога, как и меня.

– Мама, а тебе правда понравилась эта шаль или ты её так расхвалила, что бы Вальку не обидеть? – ни с того ни с сего вдруг спросила Радка.

– Да-а, – почти не задумываясь, ответила теща, – очень понравилась, – и немного помолчав, добавила: – Очень мне понравилась эта шаль! Спасибо зятю!

– Не знаю, – задумчиво произнесла Радка, на которую опять напало раздраженно – ироничное настроение, – цвет у неё чересчур уж мрачный, непраздничный.

– Красивый, по-моему, цвет, – возразила теща, и в голосе её зазвучали любопытные нотки своеобразного нездорового молодого задора, смешанного с сентиментальной мечтательностью, свойственной лишь старым девам. – Глубокий, бездонный, бескрайний какой-то, как осенняя ночь или, как печаль этой жизни нашей такой наихреновейшей, – я взглянул на тещу в безмерном удивлении. – И очень, очень умный, я бы сказала – философский цвет у этой шали, – слово «философский» у нее выговорилось с хорошо заметным противоестественным акцентом, что впрочем, не показалось мне удивительным, так как произнесла это слово тёща, скорее всего, первый раз в жизни. Она замолчала, внутренне удивившись, наверное, необычной глубине собственных рассуждений. Радка, я заметил, тоже смотрела на Антонину Кирилловну очень озадаченно.

– Слушайте! – воскликнул я, подчиняясь внезапному душевному порыву, какие у меня иногда рождались исключительно под воздействием алкоголя. – Рада и мама, разрешите, я выпью за вас, только за вас!!! За то, что есть такая чудесная женщина, как Антонина Кирилловна – моя теща, и за то, что есть такая чудесная, умная, красивая Рада – её дочь, и моя жена!

Радка и теща посмотрели на меня в приятном удивлении и, широко разулыбавшись, хором сказали: «Спасибо!». Я до краев наполнил водкой стопятидесятиграммовые стопки и, звонко чокнувшись, мы дружно выпили втроем друг за друга. Впрочем, равнодушная к спиртному Радка с трудом осилила треть стопки, мы же с тещей свои легко осушили до дна. Тёща здорово умела пить, когда у нее вдруг возникало такое желание. К счастью, подобные срывы у Антонины Кирилловны случались редко. Собственно, полувековой юбилей никак нельзя было связывать со срывом. Да и водка оказалась выпитой кстати – она сразу смыла с тёщиных глаз налет тревожной растерянности и темной грусти. В пьяном умилении мне казалось, что я действительно люблю тёщу, словно ближайшую кровную родственницу. Что-то ещё хорошее после тоста хотел сказать я и юбилярше, и Раде, но мысли после выпитой водки заскакали, словно блохи из под стальной расчески. Я хотел закусить сочным красным куском копченой нерки, но не закусил, и кажется, понес околесицу. Успел ещё расслышать ясно слова Радки, сказанные на ухо: «Пойдем со мной, малыш, поскорее в спаленку», и, что бы я сильно не качался, и не дай бог, совсем не упал, она приговаривала в такт моим нетвердым шагам: «Молодец, молодец, Валенька!» Мы благополучно добрались до убаюкивающего полумрака спальни, где я рухнул на супружеское ложе, оказавшееся для меня в тот момент бесцветным, беззвучным, бездонным колодцем сонного пьяного бесчувствия. Юбилей, как выяснилось утром, продолжался еще достаточно долгое время, и мое дальнейшее отсутствие на нем, кроме Рады, по настоящему никого не расстроило.