Роман Канушкин - Канал имени Москвы

Фёдор, сопротивляясь, посмотрел на памятник. Голова каменного Сталина словно притянула его, сделалась огромной, а потом юноша почувствовал, что сон и явь соединились. Потому что пустые каменные глаза вождя стали открываться. И в них плескался холодный свет. Именно эту голову, лежащую на илистом дне под мутными слоями воды, Фёдор видел в своём страшном сне накануне бегства из дома. Именно этот мёртвый свет был в открывшихся глазах, когда они искали его в липком ночном кошмаре. Свет становился всё интенсивнее, наливаясь какой-то неведомой жуткой жизнью, и как только взгляд каменной головы упадёт на их лодку…

(уже неважно, что будет потом. Безразлично)

Вдруг Фёдор почувствовал, как будто что-то вытащило его из липкой втягивающей воронки. Какая-то сильная рука. И что-то тёплое и

(радостное?)

надёжное словно коснулось его сердца. Этот мёртвый свет, две горящие точки глаз, заметно потускнел. Словно между лодкой и чужим берегом встала лёгкая полупрозрачная пелена защиты. Фёдор поднял голову.

Над ним летел Мунир, ворон гида Хардова. Нет, не совсем так. Мунир парил в далёкой вышине над лодкой, широко распахнув крылья. Слишком широко, и, наверное, никакая другая птица в мире не смогла бы сделать такое.

(Ты ведь знаешь, что Мунир не совсем птица)

в туман, из которого нет…

«Вот кто сейчас спасает нас», – подумал Фёдор. Каким-то странным образом юноша понял, что крылья Мунира и были этой полупрозрачной защитной пеленой. Они словно истончились, вытягиваясь в разные стороны, крылья росли, пока не заслонили часть неба. Сам ворон стал уже маленькой точкой высоко над ними, а крылья растягивались и продолжали увеличиваться, превращаясь в подобие огромного зонтика, концы их уже почти коснулись воды. И этими невероятными крыльями, этой охватывающей сферой, ворон сейчас укрывал их. Мунир прятал лодку от ищущего взгляда Второго, заслонял её собой от внешней злобы реки и злобы ночи, позволяя сердцам людей передохнуть, забыть на минутку о неодолимом страхе и биться ровнее. И что-то в этой полупрозрачной пелене…

«Это любовь, я вижу её сияние!» – изумлённо проговорил внутри Фёдора восторженный и испуганный мальчик.

«Это то, что всё ещё не даёт этому миру сдохнуть», – произнёс внутри него гораздо более зрелый голос.

– Боже, я, наверное, схожу с ума от страха, – уныло и протяжно, будто находясь внутри своего собственного замедлившегося времени, пролепетал Фёдор. – Во мне спорят голоса.

«Не будь ребёнком, Тео, – одёрнул его зрелый голос. – Ты прекрасно знаешь, что не сходишь с ума. Ты прекрасно знаешь, что это».

Фёдор потряс головой. Никакие голоса внутри него не спорили. Была лишь эта странная надёжная тишина, эфемерное и давно утраченное ощущение материнской колыбели. Лодка теперь бежала по тёмной воде значительно веселее, на лицах людей читались испуг, но и благодарность; гребцы ритмично работали вёслами в такт какому-то новому звуку. Присутствовало в нём что-то очень интимное, и Фёдор вдруг сообразил, что слышит, как бьётся сердце ворона. Крылья Мунира скрыли оба берега, и единственным ориентиром в полупрозрачной пелене оставались смутные очертания башенок, выплывающих из ночи. До входа в канал было теперь не больше тридцати метров. Фёдор снова посмотрел наверх – по внешней стороне укрывшего их купола слепо скользили два бледно-зелёных смазанных пятна. «Это его взгляд, – понял юноша. – Его глаза».

– Давайте гребите! – неожиданно закричал Фёдор. – Быстрее, он ищет нас!

И тут же встретился с жарким взглядом Хардова. И сконфузился, не сразу определив, что прочитал в нём. Суровое удивление? Гнев? Возможно. Но и что-то ещё, чего юноша никогда не встречал прежде. Всё это было мимолётным, продолжалось не дольше секунды, а потом Хардов отвернулся, тревожно вглядываясь ввысь, в ту точку, которой стал его ворон.

– Гребите, гребите, – болезненно морщась, произнёс он. – Теперь уже недалеко.

А Фёдор всё ещё пытался понять, действительно ли он видел эту невероятную смесь в глазах гида, смесь ненависти, боли и… какой-то неуловимой нежности. А потом сердце его сжалось, потому что в вышине над ними прозвучал мучительный и совсем не похожий на карканье крик ворона. И тихий стон сорвался с губ гида.

– Гребите! – прохрипел Хардов. – Гребите, сукины дети, мой ворон сейчас умирает за нас.

Два бледно-зелёных пятна, блуждающих по куполу, становились всё ярче и всё более походили на прорывающиеся огни. До ближайшей по своему, левому, берегу башни, отмечающей вход в канал, было чуть больше двадцати метров. Фёдор выдохнул, сосредоточенные лица гребцов блестели от пота. Но люди старались: расстояние до невидимой линии, соединяющей по воде оба берега, ворота канала, ещё сократилось.

Девятнадцать метров – дружный взмах вёсел.

Семнадцать метров.

Не больше пятнадцати…

Мунир опять подал голос, и по телу Фёдора прошла судорожная дрожь, столько боли было в крике истязаемого существа, в крике, так похожем на плач маленького ребёнка.

– Осталось десять метров! – отчаянно заорал юноша. У него всегда был хороший глазомер, и он знал, что сейчас не ошибается. И плевать, как там на него смотрит Хардов. – Девять. Восемь…

Плевать! Фёдор не задавался вопросом, с чего это ему вздумалось кричать и таким образом подбадривать команду. И уж тем более как это выглядит со стороны. Он набрал полные лёгкие воздуха, чтобы крикнуть «семь», и…

(Скремлин сейчас умрёт. Взгляд Второго прожжёт его)

осёкся. С ним опять кто-то пытается говорить? Говорить о чём-то тёмном. Кто? И почему «скремлин»? Ворон Хардова – скремлин?!

– Шесть, – сдавленно выдавил юноша.

И увидел.

Два блуждающих пятна налились багрянцем, возможно, это всё ещё и мёртвый свет, но он больше не был холодным. В нём кипела неутомимая ярость. Два блуждающих пятна начали буквально прожигать купол, а потом двинулись по нему, оставляя оплавленные полоски, как на ткани или на горелой бумаге. Мунир захлёбывался в криках невыносимой боли.

– Пять, – сказал Фёдор и почему-то добавил: – Пожалуйста… Четыре. А ну, гребите! Не смейте бросать вёсла! Гребите…

Огни прорвались. Может быть, юноше это только показалось, но прямо перед собой он увидел стену мёртвого огня, всполохи и багряные завихрения, плескавшиеся яростной злобой, и две горящие чёрные точки в глубине, которые заглянули внутрь него, в самое сокровенное и… на миг отпрянули.

– Не смейте, – произнёс Фёдор, с трудом ворочая языком. – Три-и.

Стена огня начала заливать всё, что находилось внутри купола. Столб пламени нёсся прямо на лодку.

«Два», – промелькнуло в голове Фёдора, но он не смог бы поручиться, что сказал это вслух. С какой-то странной апатией пришла мысль: «Нет, этот пламень не сожжёт нас. И не убьёт. Возможно, просто изменит. И, возможно, настолько, что мы станем завидовать мёртвым». И одновременно в яркой вспышке юноша увидел фигуру Хардова, которая показалась ему гораздо более реальной, единственной реальной по сравнению со всем, что творилось вокруг. Гид стоял, вознеся к небу руки, и полы его плаща широко распахнулись.