Роман Канушкин - Канал имени Москвы

– А говорите, политика не для вас, – мягко произнёс Тихон. – Только это была бы крайняя мера. А нам всё же следует избегать открытого конфликта.

– Вы верите в равновесие, – скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Щедрин.

– Верю, что ж скрывать. По-моему, в этом главный смысл моей работы. – Тихон скромно пожал плечами, но взгляд его оставался весёлым. – Мы ещё очень многого не знаем. И как бы действуем по умолчанию, – пояснил он, – по обоюдному согласию, хотя стоит признать, что они становятся всё наглей. Давайте лучше пить чай, мой дорогой, бог с ними со всеми.

– Но даже этот брак, даже если бы речь не шла о моей дочери, – горячо возразил Щедрин, – неужели вы не понимаете, Тихон, что это в противовес вам? Вам, гидам, и всему, что вы пытаетесь сберечь.

– Да, – спокойно согласился гид. – Но вы сами вспомнили о страхе. Это так, люди живут в постоянном стрессе, к которому привыкли. Боюсь, что слишком много всего придётся предъявить, и боюсь, что очень немногие к этому готовы.

– Что вы имеете в виду?

– Многое, Павел Прокофьевич. – Впервые за весь разговор гид вздохнул. – Очень многое. Прессинг полиции понятней и привычней, например, того, что находится в тумане. Многое…

Щедрин помолчал, затем горькая складка скривила уголки его губ.

– Только речь всё же о моей дочери, – сдавленно произнёс учёный. – А если они перекроют весь канал?

– Это их право, – отмахнулся Тихон. – Но на открытый конфликт они тоже не решатся – всё же Ева не беглый преступник. Будут действовать исподтишка. Никто не хочет расставлять все точки над «i». Возможно, самих точек-то и не осталось.

– Речь ведь о моём ребёнке! – горько воскликнул Щедрин. – А не о шахматной партии.

– Да. Но у нас не было выбора. И потом, – гид подбадривающе кивнул, и прежняя улыбка расцвела на его лице, и морщины тяжких странствий и раздумий стали весёлыми морщинками, – вы плохо знаете Хардова. Большей безопасности даже я бы не смог предложить Еве.

– Вы мне говорили. Вы… в общем-то, простите старика, просто беспокойство… Мы ведь ещё ни разу не разлучались с ней.

Тихон посмотрел на учёного и подумал: «Интересно, как он считает, сколько мне лет?» Вслух же он сказал совсем другое:

– Понимаю. Понимаю ваши чувства. Мы делаем единственно возможное. И знаете что, Павел Прокофьевич, – в глазах гида сверкнули озорные искорки, – пока у нас это очень неплохо получается. В каком-то смысле нам это даже на руку.

– Что на руку?

– Юрий своей пьяной выходкой сделал фальшстарт. Думаю, ему прилично за это достанется от собственного папаши. У вас ведь сестра в Яхроме?

– Ну да, Мария. Хотя я давно прошу её перебраться сюда.

– Отлично! – Глаза Тихона заблестели. – Пустим слух, что Ева гостит у своей тётки.

– Тётки? Но ведь… им действительно придётся проследовать через Яхрому. Может, тогда лучше в другую сторону? Вниз по Волге? Пусть там ищут.

– Павел Прокофьевич, – улыбнулся гид. – Если хочешь что-то по-настоящему спрятать, оставь на видном месте. Хардов не подведёт.

Щедрин промолчал. Потом спросил:

– Честертон? – И тоже наконец улыбнулся.

– А? Вы про цитату? Да, он. К счастью, Хардову об этом известно. И к счастью, ему известно многое другое. Сила и время пока на нашей стороне.

Тихон улыбался. Однако что-то белое и холодное прошло через его сердце, когда, не меняясь в лице, он подумал: «А ещё Хардову известно, что стоит на кону. Что мы поставили всё, что было. И это не шахматная партия, потому что правил больше не существует».

Но ничего такого Тихон не стал говорить Павлу Прокофьевичу Щедрину, потомственному учёному, которому на заре карьеры удалось восстановить нормальную работу реактора, что в свою очередь позволило возродить Иваньковскую ГЭС и дать электричество уже в промышленных масштабах. Этим он заслужил бесконечную людскую благодарность (у которой, как показал визит Юрия, короткая память), а потом ещё и стал отцом самого удивительного и прекрасного создания из всех, что довелось встречать Тихону.

Старый гид улыбался. Но это белое и холодное занозой застряло у него в сердце. Возможно, у них в руках ключи от будущего. Возможно, они жестоко ошибаются. Только Тихон никак не мог отделаться от ощущения, что что-то во тьме за окнами знает о его подлинных сомнениях. И оно тоже замерло в ожидании. Оно прислушивается, раздумывает и пока ждёт.

Пока ещё ждёт.

«Я в чём-то провинился перед тобой?» – услышал Фёдор.

«Ты всё знаешь. И знаешь, что я могу всё понять, стерпеть и простить».

Юноша смутился и заставил себя отвести мысленный взор и больше не слышать разговор Хардова с их чудесной хозяйкой. Разговор, который его удивил и привёл в замешательство. Фёдор не собирался подслушивать, но беседа гида с Сестрой началась с Мунира, а его очень волновала судьба ворона, загадочной птицы Хардова, которая спасла их. И он хотел побольше узнать, что они вообще такое – скремлины.

«Твой ворон поправляется. Скоро ты сможешь уйти».

«Спасибо тебе. Хотя уходить отсюда ещё тяжелее, чем возвращаться сюда».

Сестра помолчала, но когда она начала говорить, то её голос прозвучал, как переливный шёпот ручейка, который знает о приближении осени:

«Я знаю, что ты торопишься. И мне ведомо отчего. Но запомни: ты не скоро сможешь воспользоваться помощью Мунира».

«Почему?»

«Это его убьёт. Ворон ещё очень слаб. Пройдёт немало времени, прежде чем он снова сможет стать твоими глазами в тумане».

«Как же мне быть?» – спросил Хардов после паузы.

«Ты знаешь, как тебе быть».

На сей раз гид молчал дольше. Наконец, хрипло, с почти физически ощущаемой болью он произнёс: «Серебряные монеты?»

«Да. Тебе придётся взять скремлинов у него. Купить. Это твоё право».

«Которым я предпочёл бы не воспользоваться», – горько усмехнулся Хардов.

Теперь они замолчали оба. А когда беседа возобновилась, Фёдор понял, что подслушивает уже личный разговор.

Юноша не знал, сколько дней они провели у Сестры. Хардов говорил правду – время здесь текло по-другому. Только для юноши всё оно оказалось прекрасным. Насыщенным, с одной стороны, безмятежным покоем, в котором, однако, не было и следа праздности или лени, а с другой – наиболее полным переживанием каждого момента, что проявлялось даже в ощущении собственного тела. Фёдор настолько свыкся с чувством мышечной и душевной радости, что даже перестал их замечать.

А ещё происходили странные дела.

Фёдор с удивлением обнаружил, что у него обострились зрение и слух. Вот и сейчас до Сестры с Хардовым было не меньше двухсот метров, и говорили они тихо, но если б Фёдор захотел, он расслышал бы каждое их слово. Юноша подозревал, что смог бы запустить свои слуховые и зрительные «удочки» ещё дальше, но что-то подсказывало ему, что пока этим не стоит злоупотреблять.