Галина Шестакова - Веретено

На похороны бабушки я не успела.

Ленка, пришла в теплушку, впустив морозного воздуха и старательно отводя глаза, сунула мне в руку клочок бумажки, где была нацарапана её смешным скачущим почерком телефонограмма. На нашу богом забытую геологическую партию все известия попадают только так: нацарапанные на клочке бумаги смешным почерком Ленки. Думаю, даже если бы наступил конец света, мы узнали бы это только через Ленкины каракули. Пришла бы она, шлёпнула на дощатый стол бумажку, вырванную из школьной тетрадки в косую линейку, всю в жирных пятнах и прилипшей семечковой шелухе, где было бы написано:

«Телефонограмма. 23 марта 1999 года. Наступил конец света».

Впрочем, прочитав о том, что соседка баба Нюра сообщает мне, Марусе Кукушкиной о смерти моей бабки Елизаветы Алексеевны Кукушкиной, для меня наступил персональный конец света. Кроме бабушки у меня никого нет. Точнее, не было. С той минуты, как я получила замасленный обрывок из школьной тетрадки в косую линейку, у меня никого не стало. Чёрт знает, где Ленка достаёт эти школьные тетрадки в тундре? Да ещё в косую линейку! В таких моя непутёвая мамка училась писать в первых классах. Сейчас таких нет. Тетрадок.

И мамки нет. Не сложилась у неё жизнь. Ни личная, ни трудовая. Да и трудовая жизнь мамку волновала мало. Её волновала любовь, красивые платья и мужчины. Шампанское, а потом водка. Любовь не получилась, платья вышли из моды, а мамка спилась и сгинула, предоставив бабушке заботиться обо мне. Меня она нагуляла, и кто отец, похоже, мамка не знала, да и не переживала об этом.

Переживала она только месяцев пять, когда пузатая жила, скрываясь от своих городских ухажёров в деревне. Потом родив меня, сказала бабушке, что надо оформить декретный отпуск и ещё какие-то бумажки – уехала, и больше не возвращалась. Мне она оставила дурацкое имя Мариэтта, а своей матери, моей бабушке – оставила меня. Иногда присылала деньги и подарки. Когда я получила плюшевого мишку в подарок на своё пятилетие, правда, с опозданием на три месяца, я мечтала, что скоро приедет моя красивая городская мамка и заберёт меня. И тогда, мне все будут завидовать.

Но этого не случилось. Мне никто не завидовал, а наоборот, частенько били. За дурацкое имя за то что нет отца, и за то что нет матери.

В деревне меня пытались называть по–разному: и Ритой, и по заграничному Мари, но потом как-то все сошлись на Марусе. Маруся Кукушкина – это правильное имя для деревенской девочки. С вечно красным носом – летом от солнца, зимой от мороза. С грязными обломанными ногтями, и цыпками на шелушащихся руках. Мариэттами зовут девочек из города, в туфлях и бантах.

Летом, вместо ягод и цветов я собирала камни. Под тяжестью моих трофеев всё время отрывались карманы. Бабушка боролась с этим, сколько могла. Камни, каменюшки и камешки – разных форм и размеров были везде. Я красиво раскладывала их в канавках деревянных рам, наших маленьких окон, на бабушкиной этажерке, между фарфоровыми вазочками и книгами. Они лежали в корзинке с бабушкиным вязанием. Когда очередной камень падал бабушке на ногу, она тихо ворчала «наказание божье, а не ребёнок», поднимала и пристраивала его, словно выпавшего птенца на место. Зимой, в самые холода, я могла целыми днями, прижавшись к большой и тёплой печи, рассматривать свои камни.

И вполне ожидаемо, что после такой любви к камням я подалась в геологи. Сейчас, правда, я с камнями почти не имею дела, я ищу нефть. Но мои карманы также полны разноцветных камушков. Самые красивые я привожу бабушке. Привозила. В этот раз я не повезу.

В этот раз я не заеду в город, не накуплю кучу подарков для бабушки. Я куплю себе чёрный платок и поеду на похороны. Точнее, на похороны я не успела, телефонограмма нашла меня, когда бабушку уже два дня, как похоронили. Я успею только на девять дней. Но платок я всё равно куплю.

Начальник партии подписал моё заявление на отпуск без содержания по семейным обстоятельствам, без возражений. В любом другом случае Николаич орал бы матом два дня, но потом бы всё равно отпустил. А тут просто подписал. Молча. Потрепал меня по плечу и сказал:

– Ты, главное, Маруська возвращайся. Смотри, бля, не запей с горя! – он потряс у меня перед носом обветренным кулачищем, со сбитыми костяшками.

Николаич мужик хороший, только все нежности из него ветрами в тундре давно повыдуло. Но не доброту. Доброта у Николаича спрятана глубоко, никакими ветрами не выдуть. Матом обложит, но с добром. И вездеход, с дефицитной солярой не пожалеет, чтоб до цивилизации докинуть, если что случится.

Водитель наш, высадил меня у посёлка, сунул мятый конверт:

– Ты, Маруся, не переживай. Все под богом ходим. Ребята тут собрали.

Я отнекивалась, но водила у нас мужик серьёзный, под стать Николаичу, запихал мятый конверт мне в карман и выпихнул из вездехода, чтобы слёзы мои благодарные и сопли не видеть.

Помотавшись по посёлку, до автобуса было ещё часа два, я поела в столовке холодных и склизких пельменей, и села в зале ожидания автобусной станции. Зал ожидания, это, конечно, сильно сказано, маленькая комнатушка, разделённая перегородкой и хлипкой дверью на кассу и место, где могут поместиться два человека стоя, или один сидя на обшарпанной табуретке. Ещё в зал ожидания вмещается ведро для мусора заваленное окурками и печка–буржуйка.

Билет мне продала, через маленькое окошко, выпиленное в двери, отгораживающей зал от самой кассы, тёмная и морщинистая старуха, с тонкими чёрными косицами, перевязанными яркими тряпочками. Несмотря на жарко натопленное помещение, кассирша была в меховом малахае. Если не наклоняться, чтобы заглянуть в окошечко кассы, видно только меховой малахай и косицы. Но я не поленилась, заглянула, и увидела старуху, с плоским, тёмным и морщинистым лицом. В углу рта висела пустая самодельная курительная трубка.

– На какой рейс, тебе милая? – старуха ловко перегнала трубку в другой угол рта.

– Ближайший, – я сунула в окошечко деньги.

– Вот и хорошо! – неизвестно чему обрадовалась она. – Дома тебя ждут, – старуха шлёпнула билет и сдачу в грязное и отбитое блюдце.

Выполнив все обязанности кассира, старуха толкнула дверь, стукнув меня по лбу, и вышла в зал. Села на табурет, подкинула ещё полешко в буржуйку и раскурила трубку. И уставилась на меня.

Я вжалась в угол. На мороз идти не хотелось, но дышать в жарком и прокуренном воздухе становилось невозможно. Я разозлилась и брякнула:

– Никто не ждёт! – и постаралась не заплакать.

– Не спорь, милая, – и выпустила в меня дым, как паровоз.

Я спорить не стала, вышла на мороз, походила вокруг автобусной станции, надеясь, что автобус придёт по расписанию. Замёрзла и зашла снова погреться.