Иван Калашников - История довоенного Донбасса в символах. Дом с привидениями

Личный музыкальный инструмент в шесть лет – совсем неплохо.

Когда поставки благодетеля Киселёва приняли характер стабильности, стало и вовсе трудно представить себе Машку, обвешанную датчиками, исколотую шприцами, напичканную таблетками. Киселёв был кладезем для обывателей, мог в любой момент раздобыть путевку в пансионат на берегу моря (правда, только Чёрного), или талон на приобретение автомобиля (правда, только «Запорожца»). Появления Киселёва были схожи с грубым вмешательством сценариста (никак не режиссёра): пришёл, взглянул на происходящее, сверился с записями, перед исчезновением удовлетворенно хмыкнул, – даже если полыхала школьная раздевалка. Верхнюю одежду там выдавали в специальное окошко, всем по очереди, а впереди Маши какой-то хмырь влез без очереди. Разве так можно? Товарищи, всегда нужно соблюдать очередь. Даже если вы единственный ребёнок в обеспеченной семье.

Мама не могла найти слов, чтобы отблагодарить Евгения Федоровича. Папа ревниво скрипел зубами, и многозначительно интересовался, не играет ли тот в шахматы. Забавнее всего было наблюдать за общением Киселёва непосредственно с «Объектом “А”». Вернее, общения никакого и не было. Смерив взглядом хрупкое существо метр двадцать ростом, в год прибавлялось сантиметров по два-три, лицо Евгения Федоровича овевала тень, как будто он сомневался: что, девочка, действительно умеет поджигать, всё, что захочет? Что вы говорите!

Не всё, что захочет. А что ей на глаза попадётся в тот момент, когда ей что-то не нравится…

Однажды загадочный Евгений Федорович в буквальном смысле слова выскочил из-за кустов, когда семья из четырёх человек отдыхала в очередном пансионате на берегу моры. «Где моя лошадка?», – спрашивала Маша. Взбиралась на спину старшего брата, и на нём верхом отправлялась на пляж, ловко обминая отдыхающих обывателей, – все расслаблены, все в белом, – ослепительно белый Евгений Фёдорович спустился по склону на набережную, можно было подумать, – проходил мимо, решил навестить милое семейство. Ничуть не тронутый загаром, он словно сошёл с группового снимка, где был представлен какой-нибудь писатель-классик (Бунин, возможно – Горький) со своим дачным окружением. Лихости ради Максим ссадил Машу на невысокий бетонный бортик, за которым начинался песчаный пляж. В ярком платьице, соломенной шляпке она исподлобья смотрела на человека «из безопасности» и ждала, когда тот первым скажет «здравствуйте». Совсем не умела кокетничать. Не нуждалась в подобных пустяках, даже став взрослой. Приветствия не прозвучало. Сухо осведомившись, где их родители, Киселев направился к корпусам пансионата. Маша украдкой показала ему язык. А на следующий день её вместе с мамой увезли в Клинику…

– Ты в Москву хотел ехать? – спросила Маша.

– Да.

– Ну и зря. Там сейчас холодней, чем здесь.

– Слушай, не…

– Ладно, ладно, молчу…

Отвлечённо перебирая содержимое большого картонного ящика заменявшего в квартире не то секретер, не то тумбы письменного стола, Макс чертыхался в душе, натыкаясь на очередную недостачу. Из всех денег, Рита взяла ровно половину, вернее Макс думал, что половину, никогда не знал точной сумы их совместного бюджета.

– Фотки забрала, – произнёс он. – На фига ей мои фотки?

– Чтоб не скучать, – пояснила Маша.

– С фотками только и делают, что скучают. Смотри, вот ты, – он протянул ей снимок: перед выпуском из училища опять нарядная и яркая. На левом колене ссадина. Едва ли не на всех снимках Маша где-нибудь, но обязательно была украшена или ссадиной, или синяком, или царапиной. Макс готов был поспорить на что угодно, что, вот, стащи он сейчас с младшей сестры весь зимний домашний комплект одежды, непременно обнаружится след контакта с острым и твёрдым предметом. Правда, потом придётся очень долго доказывать, что никакого полового влечения к младшей сестре и в помине нет.

– Мои все картинки у Сашки остались. Надо забрать, – сказала Маша без видимого сожаления.

– Подожди пока. Ещё вернешься. Он мне на работу каждый день звонит.

– Не вернусь. Потому что он дурак. И друзья его такие же дурачки. Я тебе рассказывала, как мы на свадьбе у одного его дружка были?

Макс усмехнулся.

– Могу себе представить: свадьба в политехе, – пробормотал он.

– Что ты взъелся на них? – с неуверенным возмущением поинтересовалась Маша.

– Ступы они там все. Их по всем крупным универам мира протащи, сюда вернутся, – всё равно будут путать оперный театр с драматическим.

Максим задвинул ногой коробку под стол, сидя на полу, раскрыл шифоньер, внутренности которого улыбнулись ему печальной и широкой улыбкой полупустоты. Выглянув из-за дверцы, Макс закончил мысль:

– …а на богемной тусовке ляпнут следующее: «господа, был накануне в опере, композитор, кажется Гоголь, называется, если не ошибаюсь, «Ревизор»»…

Машка захихикала, перекатилась по дивану к стене.

– Говоришь, «возвращайся», а сам опускаешь его ниже плинтуса, – заметила она отсмеявшись.

– По местному времени, и выпускник политеха – богема, – изрёк Макс. Шифоньерные пустоты гулко подчеркнули его слова.

– Ты шмотки свои когда забирать собираешься? – спросил старший брат. Зазвонил телефон.

– Я отвечу, – Маша соскочила с дивана.

– А если это Саша? – коварно усмехнулся Максим.

– А если это твоя красавица? – отозвалась Машка. При ходьбе босиком звонко топала ногами. Отца, разбуженного ранним утром, топание это сводило с ума…

Намереваясь сосредоточенно делиться воспоминаниями, Маша обычно хмурила лоб, переводила взгляд с одного предмета на другой. Но руки, с переплетенными пальцами оставались неподвижными, как если бы она хотела рассказать длинную поучительную притчу, ради которой всем нужно устроиться поудобнее, не пропускать ни единого слова. После посещения Клиники, для Макса и всей дворовой ребятни, пожалуй, она стала надёжно запертым ларцом. Подбери к нему ключ, и, подобно крупным алмазам, по полу заскачут все те приметы бесчеловечного обращения с людьми, щедро поставляемыми нам липовым бородатым бунтарем из Новой Англии: датчики, шприцы и таблетки. «Там был олень! – воскликнула Маша, сверкнув большими глазами. – Там трава, высокая, почти с мой рост! Он потому что не видел меня в траве, потому и вышел! И смотрел на меня! А меня мама позвала, он испугался и убежал!».

К серьёзной русоволосой русалке из дремучего леса вышел молодой красивый олень, но влюбиться в русалку не успел, потому что оказался слишком пугливым. Зато были записочки: «Машка, не ходи сегодня домой с Игорем, у него уши волосатые!!!»; «Маша, ты зачем Сереге улыбаешься и учебник его гладила по геометрии?». Школа боролась за звание высокоморального учебного заведения, Макс помнил, как подобные сообщения, нацарапанные нервными беглыми почерками, вслух зачитывала завуч на общешкольной линейке. Вот смеху-то было, – до того момента, пока не зачитают твоё собственное сообщение, сугубо личное, на грани комсомольской интимности.