Глеб Карпинский - Иди как можно дальше. Роман

– Товарищи! – раздался вдруг голос оратора, прерывая песню.

Все стихло. Слышно было, как какие-то бабушки сожалеют между собой, что на митинге нет представителей военных, которые служили в Германии и Венгрии.

Народ с восхищением слушал оратора, модного человека в темных очках. Все внимание было сосредоточено на нем. Казалось, что это был вождь, вдохновитель, чье сердце билось сейчас в один такт со всеми сердцами.

– Дмитрий Донской возглавил Куликовскую битву, но не забывайте, кто вдохновил русских воинов на Победу? – кричал оратор в рупор. – Сергий Радонежский, который переступил главный закон Православия: нельзя священнику брать в руки оружие. Но когда Отечество в опасности, когда враг бьет не по правилам, бог сам дает нам в руки меч. И принять его из рук Господа – долг гражданина, которому небезразлична судьба его страны.

Адам вдруг заметил, что мимо него проскользнула молоденькая корреспондентка. Это была симпатичная девушка с большим черным Nikon. Она пробивалась к первой линии митингующих, чтобы сфотографировать выступающих на грузовике. Ее лицо показалось Адаму родным и милым. Он обратил внимание на очаровательные ямочки на щеках девушки и остановил ее ласковым взглядом. Она невольно улыбнулась и направила камеру в его сторону.

– После митинга в кафе напротив, – крикнул он, силясь перекричать оратора.

– Я от буржуазной прессы, – засмеялась корреспондентка, пробиваясь сквозь уже редеющую толпу.

Митинг подходил к концу. Грузчики стали сворачивать аппаратуру. Бурлящее море людей медленно рассеивалось по Тверской, незаметно утекало в метро, разливалось по переходам и улочкам. Адам был немногим, кто все еще стоял и слушал запозднившегося оратора. Ему казалось, что он самый стойкий, что на нем лежит большая ответственность изменить этот несправедливый мир в лучшую сторону. И, утешаемый скорой победой, он все еще думал о журналистке. Он всегда хорошо чувствовал женщин, а они отвечали ему взаимностью. Высокий, в черном пальто, молодой, красивый, с решительным взглядом, сжимая кулаки и стиснув зубы, с невысохшими слезами на глазах, на фоне красного стяга и портретов вождей – такие люди не уходят в небытие. Они яркими цветами взрастают на ранах страны и лечат ее незажившие язвы нектаром своей неутолимой и выстраданной воли…

Белыми хлопьями кружил снег и над Москвой. Словно бледнолицые женщины танцевали раггу на лице подростка и таяли в экстазе на его черной коже. В ушах Молнии звучали звуки калипсо и регги, и он невольно вспомнил пики Голубых гор, их высокие водопады и Смешную долину, где на бывших плантациях сахарного тростника зеленеют волшебные всходы. Еще он вспомнил белые песчаные пляжи Кингстона и свою сестру Наджи. Она сидела в тени кокосовой пальмы, и мускулистый мулат по имени Пума завивал ей косички. В свои тридцать лет он умел делать только это, а еще вечером на закате созерцать Карибское море.

– Брат, – улыбалась она, выпуская сладкое облако ганджи. – И сотворил бог Рай, и дал ему имя Ямайка…

Молния смотрел на сестру. Ему нравилось, что она носит откровенные бикини, и что этот мулат пялится на грудь его сестры. Еще ему нравилось солнце, красное и вкусное, как плоды земляничного дерева. В семье Молния родился девятым ребенком, и Наджи была для него авторитетом. Она любила Боба Марли.

– Эх, Наджи, – грустно вздохнул подросток, укутываясь в капюшон от настойчивого танца бледнолицых женщин.

Уже восемь часов кряду он стоял у кафе и раздавал прохожим флайеры на бесплатную вторую кружку. Работа была ужасная, все время приходилось быть на холодном ветру, но ему нравилось улыбаться людям. Здесь они были другие, угрюмые, злые, вечно куда-то спешащие и думающие о чем-то тяжелом и серьезном. Словно малые дети, не знающие о том, что где-то на другой части Земного шара есть лачуга с соломенной крышей. Там дуют теплые пассаты, разгоняя лазурную волну в золотом сиянии солнца. И мулат Пума на доске ловит волну и с криком «Хо-хо» срывает аплодисменты красивых девчонок. Правда, там среди них уже нет Наджи. Наджи давно среди белых, ловит другую волну, раздвигая ноги. Бедная Наджи. Где теперь твои цветные тюльбаны!? Где беспечная жизнь в тени кокосовой пальмы? Та пальма до сих пор ждет бедную Наджи, шумя тяжелыми ветками. Беспечная жизнь ушла, как уходит все. Зато остался старик Марли. Ну, давай Боби! Давай, сукин сын!

Батарейки садятся. Плейер тянет с трудом. Пугающе звучит голос Боби, будто тот встает из гроба, чтобы попросить ганджи.

«Только не сейчас… Прошу тебя, Боби! Иначе я пойду прыгать по крышам!», – молит чернокожий подросток.

Он слегка пританцовывает, потому что его ноги давно замерзли, и ловко раздает прохожим свои бумажки. Кто-то проходит мимо, отворачивая голову в сторону, кто-то берет листовки с радостью.

«Да, здесь далеко не танцпол на Монтего Бей! Здесь Белорусский вокзал, сынок. С него идут поезда до аэропорта. Там ждет самолет с серебристым крылом. Четыре часа до Европы, смена рейса, и девять часов до дома. Мама, я скоро вернусь к тебе! Я накоплю деньги и привезу к тебе Наджи! Еще я привезу матрешек! Это такие забавные деревянные женщины. Это чудо, мама!»

Холодно. Молния мерзнет. Одно его утешает, что он дарит людям одну бесплатную чашку кофе. Это хорошая работа – раздавать флайеры. Это лучше чем заниматься проституцией, как Наджи.

– Money can`t buy life, – слышит он вдруг прекрасную английскую речь.

Перед ним стоит прохожий в длинном черном пальто. Это мужчина лет тридцати, чем-то напоминающий мулата Пуму, только бледнолицый и с портфелем из черной кожи. Словно Пума содрал эту кожу с себя, став белым и сделав из нее отличный портфель.

Мужчина улыбается, разглядывая флайер.

– Откуда Вы знаете Боба Марли? – удивляется Молния, все еще косясь на портфель прохожего. – Это его последние слова…

Прохожий начинает размахивать портфелем из стороны в сторону. Мелькают глаза Пумы, грубый нос, кудряшки…

– Let’s go! I’m going to tell the truth.

Прохожий проходит мимо чернокожего подростка, все также загадочно помахивая портфелем. Затем он поворачивается.

– Ну? – спрашивает он. – Ты идешь?

Молния смотрит на витрину кафе. Там за стеклом сидят глупые люди. Они сидят и едят несъедобные кексы, пьют соломенный чай, они не знают о Ямайке, а этот прохожий не такой. Он другой. Молния идет за ним следом, отворачиваясь от жуткого ветра и снега.

– На Ямайке тоже снег? – улыбается прохожий.

– Современный мир слишком скован, отрегулирован светофорами и расчерчен тротуарами, – сказал Молния, потирая ушибленное колено.