Виктор Бакэу - Русские истории ужасов

В соседней комнате на большом столе стоит гроб. И мне сразу становится ясно, кто лежит в этом гробу.

Весь сон – как смешение серых теней. В какой-то момент всё чётко, словно бы ты видишь это перед собой, и в следующую секунду всё плывет и смешивается. Люди, тени, стены и двери.

Кажется, я снова ворочался во сне и не мог удобно лечь.

Но вот я снова вижу нижние квартиры, и эту самую женщину, которая умерла. Она стоит и я вижу ее со спины и краем сознания думаю – почему она стоит? она же умерла!

Я не вижу её лица и внутренне радуюсь этому. Не хочу, чтобы она видела меня, не хочу смотреть ей в глаза. У меня по всему телу холод при мысли, что она повернётся и увидит меня.

Она идёт мимо собственного гроба, мимо кухни, где собрались люди, чтобы помянуть её. Она идёт в ванную комнату, зачем-то достает какой-то старый эмалированный ковшик и набирает в него воды. Она выходит из квартиры всё тем же шаркающим шагом, как при жизни. Стучится в квартиру напротив.

Я пытаюсь напомнить себе, что это только сон. Не могу вырваться, но какой-то кусочек моего сознания, который так и не уснул, говорит мне, кричит мне – это сон! Выбирайся оттуда, просыпайся!

Квартира напротив открывается – и я вижу там ещё одну пожилую соседку, у которой глаза на лоб лезут от страха.

Покойница молча протягивает ей ковшик с водой.

– Уходи! Мне не надо! Уходи! – соседка сначала шепчет, будто сорвала голос, но затем переходит на крик. Она кричит, буквально вопит: «Уходи!»

Я проснулся от того, что кто-то кричал. Опять соседи, то ли снизу, то ли сверху.

Снизу раздался шум и гул – уронили что-то тяжёлое.

В следующую секунду в запертой комнате раздаётся грохот, и я подскакиваю на постели.

Встаю, подхожу к двери, прижимаюсь к ней ухом и прислушиваюсь.

В комнате тишина.

А вот у соседей внизу какой-то кипеж: они всё ещё что-то кричат.

***

Только наутро я узнал, что случилось. Когда вышел из подъезда – рядом с дверью снова была крышка гроба. Тоже красный бархат – значит, снова женщина. На табличке другое имя.

На лавке сидел только один дедок.

Вид у меня, наверное, был растерянным и, скорее всего, испуганным. Дед посмотрел на меня едва ли не с участием.

– Утро доброе, – говорю ему, потому, что просто не знаю, что сказать. Он мне кивает.

– Ага.

– Чё ж такое случилось опять?

– Баба Лида умерла, – говорит старик. Он смотрит на меня, а затем коричневой старческой рукой похлопывает по лавке рядом с собой. Мол, садись.

И я решил присесть буквально на минуту.

– Как тебе квартирка твоя? – тут же начал дед. К мне он больше не поворачивался, смотрел как бы перед собой.

– Нормально квартирка – я пожал плечами. Мол, все в порядке, ничего не знаю.

– А чё, Иван-то дедовы вещи выбросил?

Во те на. Они здесь все друг про друга знают, старики в этом доме.

– Нет, – говорю, – не выкинул. Оставил в смежной комнате, а комнату запер.

Дедок кивнул мне в ответ.

– Все ясно.

– А почему вы спросили?

– А там, в этой квартире никто теперь долго не живет. Месяц поживут и съезжают.

– Почему так?

Дед каждый раз немного задумывался, прежде чем ответить.

– Там нехороший человек жил.

– Ну… и что? Много где нехорошие люди живут.

– Он говорят, детей мучил. Да так и не сел за это. Но мы все знали, что это он был. Иван его всю жизнь боялся. Наверное, было за что.

– А вы прям уверены, что вот мучил он кого-то?

Дед кивнул.

– Все слышали, как Иван маленький был, а дед его «воспитывал», издевался.

– А чего же не остановили-то?..

В ответ молчание.

– Там хрень какая-то с этой комнатой, – наконец сказал я. И дед тут же оживился.

– Ты уезжай отсюда лучше. Зря заехал. Здесь никто надолго не остается, вишь! Это потому что дед его так и остался в той комнате.

– Что, типа тело, что ли? – сказал я, и у меня самого мороз по коже пошёл.

– Ты дурак? Душа его осталась.

– Ах, это… Слушайте, а что с бабой Лидой-то случилось?

– Так сердечный приступ. Ночью, – вздохнул дед. – С ней сын и внучка были. Говорят, ей приснилось что-то. Будто к ней Зоя пришла. А та ей все говорит: «Уходи, уходи от меня! Ничего мне не надо! Уходи!». Так и померла во сне. От испуга.

***

Идти домой в тот вечер мне не хотелось.

Я даже поужинал в кафе с другом, мы выпили по кружке пива. «Домой», то есть на съёмную квартиру идти не хотелось. Мы с другом болтали, и я всё заводил новые разговоры, о чём угодно. Мой друг – он же мой коллега, тот самый, что помог мне с переездом, и вообще очень хороший мужик – вдруг сам стал расспрашивать, как мне на новом месте. Он имел полное право спросить, ведь он помогал мне с переездом раз уже, кажется, в четвёртый. И всё как-то у меня не задавалось.

Я рассказал всё, кроме разве что смертей двух старушек практически сразу после моего переезда. И не сказал о том, что у этой квартиры дурная слава.

А вот то, что есть вторая комната и она заперта – рассказал. Мы ещё вместе посмеялись над тем, как пропитый хозяин, вместо того, чтобы выкинуть хлам и сделать ремонт, хранит кучу старых и странных вещей.

И тут как-то неожиданно разговор зашёл обо мне самом. Друг у меня ничего не забывал из того, что я ему говорил, даже если это было несколько лет назад.

– У тебя же дом был в деревне, от родителей остался. Ты сам говорил.

– Он у меня и есть, – я пожал плечами. – Стоит себе. А что?

– Продай его нахрен! Купи квартиру.

– В ипотеку?

В то время я посмеивался над всеми, кто эту самую ипотеку брал. Однако мой друг был прав.

– На половину квартиры тебе точно хватит. А там ипотеку возьмёшь лет на пять-десять, а что такого? Не так уж это и много. В твоём положении не так уж это и страшно. Зато в своей квартире жить будешь.

– «Зато в своей» – вы все так говорите, а потом лапу сосете.

– Так тебе этот дом не нужен. Он у тебя стоит и стареет, и ценность у него падает. Хорошо, хоть земля под ним твоя.

– Ты понимаешь, этот дом…

Я хотел было сказать «этот дом – это память», и тут мне вспомнился хозяин квартиры, которую я теперь снимал, и мне стало не по себе. Перед самим собой как-то неудобно стало.

Ну не мог я продать этот дом, который мне от родителей остался.

Там, на самом деле, даже старых вещей не было. Просто чистенький старенький бревенчатый домик. Наша маленькая дача. Родителям он был, конечно, дорог, но отец сам перед смертью сказал мне – продавай и не жалей.

И всё же я не мог. Мне было неприятно даже думать о нём, не то, что ехать кому-то показывать, выставлять на продажу.

– Я понимаю – память. Но тебе жить-то надо сейчас! У меня вот тоже от отца много чего осталось. Часы вот, командирские. Ему на службе подарили. Я их храню. А дом на твоём месте продал бы.

После этого разговора, посидев ещё пару минут, мы разошлись по домам.