Станислав Градов - Двадцать восемь плюс. Мерзкие истории

– Где, в ванной?

– Да. Сколько их тут, Андрей Григорьевич? Можно выберу себе на

память? Мне, кстати, никогда не нравились мои уши.

– Конечно, выбирай, – обрадовался Андрей Григорьевич. – Только там как бы все: и мужские и женские. В общем, выбирай и ложись в ванную. Саш, давай тоже. Кстати, Лаура, уши не делают человека красивее, а измена – Саша это уже тебе – не делает мужчину мужчиной. Ну, ребятки, давайте.

Лаура остановиласть у ванны с ушами и начала доставать оттуда по два-три уха (сколько влезало в ладошки).

– Они все тёмные уже, Андрей Григорьевич! Мне никакие не нравятся.

– Да? Так найди своё. Разрешаю. Найди и торопись. Оно светлее, если включить логику.

– Ага, – обрадовалась Лаура. – О! Вот оно, моё родное, – девушка поцеловала найденное ухо. – Никогда больше с ним не расстанусь.

– Конечно, Лаура. Только когда будешь ложиться в ванную, грудь не утапливай – хочу потрогать. Ладно? Красивая она у тебя. Хотел, чтобы ты отрезала её, но ладно. Пицца есть пицца. Всё ради пиццы.

– Спасибо за комплимент. Хотите, вам на память её отрежу? – Лаура погладила себе грудь.

Тем временем Саша дополз до ванны. Обеими руками опёрся за неё, перекинулся и лёг. Из ванны тут же вылилась вода.

– Саш, молодец! – хвалит Андрей Григорьевич.

Но Саша лежит неподвижен. Вода в ванной пузырится, пар поднимается.

– Саш, молодец говорю! – повторяет Андрей Григорьевич.

Но Саша всё равно молчит.

– Чего ты там, Лаура, говорила?

– Грудь на память, может, отрезать?

– Не, я буду просто её трогать. Не порти, Лаура, тело. Оно красивое у тебя. Сашка наслаждался хоть тобой?

Лаура кивнула и залезла в ванную:

– Вот так лечь?

– Грудь только выше, чтоб цвет не поменяла.

Лаура легла как и попросил Андрей Григорьевич – грудь не в кипящей воде.

– Лаура, ну? Что чувствуешь?

Но девушка не услышала вопроса, так как голова в воде.

Андрей Григорьевич погладил грудь, поднял ухо, про которое Лаура уже и забыла, и кинул ванную. Ухо начало играть от пузырьков воды, словно лёгкое пёрышко на ветру.

Зазвонил телефон.

– О! Моя пицца. Сейчас хоть поем. Чего там заказал: «Четыре сыра»? Ух, моя любимая пицца. Кстати, «Лаура» – итальянское имя! Хм, завтра сделаю пиццу из неё, а Сашу, – Андрей Григорьевич посмотрел на ванную с Сашей, – а Сашу на фарш. О! Саш, ты тоже свой писюн и стопу забыл взять в ванную? Маша-растеряша, Саша. Блин, второй стих уже в голове, – смеётся Андрей Григорьевич.

И Андрей Григорьевич уже издалека кинул член и стопу в ванную к Саше, что аж вода брызнгнула по сторонам.

– «Четыре сыра», – запел Андрей Григорьевич. – Четрые времени года. Четыре квартала я ем «Четыре сыра»… И песню я вдобавок сочинил, когда за пиццей уходил.

Когда говорят мне «тютя», «слабак», «сопли жуёшь» или «терпила» – расстраиваюсь и начинаю перемалывать внутри борьбу с таким обидчиком. И до чего только не дохожу, фантазируя шинкование его. Но это фантазии. Были фантазиями, пока душа не переполнилась плевками. Вмиг бабахнула! Тресь – и взрыв!

Да, теперь я пуст, нет старых переживаний и расстройств, есть лишь переживания за будущее. Страшно, что будет завтра, даже через минуту страшно, если…

…если родственники моей жены узнают о её смерти. Они говорили уже мне: «шизик», «маньяк», «извращенец», «Фигнёй маешься», но теперь их подозрения удвоятся, утроятся, их правда восторжествует. «Ура! – зааплодируют они. – Мы ведь говорили: Макса в психушку. Не верили?».

«Что я сейчас чувствую… – задумался я, поглаживая Кристинкины щёки. – Холод, наверное».

Необычно понимать, что эти щёчки вчера утром ещё пылали, а теперь тверды и ледяные, словно прибрежный камень январского моря.

Кристинка… Ты уже свободна. Свободна от моей ревности, жадности, расточительства, неэмоциональности. Теперь у тебя выбор душ, куда можешь вселиться – их миллионы, миллиарды! Не ошибись только, чтоб не пересечься снова со мной.

Возможно такое? – хочется спросить.

С нашим Кристинкиным везением – да.

Я прикрыл окно – начал замерзать, но Кристинка молчит на это. А позавчера бы загудела: «Открой! Мне жарко! Жарко! Макс, щёлкай головой!».

Нда… Вот смотрю на Кристинку и думаю: как ты – мать двоих детей, воспитатель – смогла пойти на измену? Чего не хватало, дурёха? Нового члена? Чистой мужской души? Заботы? Домашнего уюта? Подарков?

Шалава!

– Слышишь? Шалава ты!

Но всё равно жалею, что слабо наказал, можно было и похлеще, извращённее. Хотя… тебе и так невесело, как вижу.

– Где идиотская улыбка, Кристинка?

И почему на твоём дерьмовом лице застыл страх? Могла бы и улыбнуться вчера утром. Вот как мне теперь сделать улыбку на шалавной роже? Маркером дорисовать?

– Хм…

А это идея!

Я встал со стула, отодвинул коробку и пошерудил в канцелярии. Кроме парашных непишущих ручек нихера нет.

– Сука! Ещё «воспитатель»! Где, блин, маркеры?

Ладно, сделаем по-другому: нарисую на стикере идиотскую улыбку и наклею тебе на лоб.

И я на стикере нарисовал губы и язык. Вроде похоже: ты улыбаешься.

Самая правдивая улыбка на земле!

Я и сам, конечно, погуливал налево, но только в своих дурацких книгах.

– В книгах, блин!!! В КНИ-ГА-А-АХ!!!

А ты, блин – в реальной жизни. В реальной! Где солнце жёлтое, небо синее, вода мокрая, а не с синим солнцем, квадратной водой и солёным небом.

Это разные-то гули, дура! РАЗ-НЫ-Е!!!

Задрала своими привязками к моим писанинам. Да, я пишу про измену. Да, я пишу про ненависть к бабам. Да, я убиваю в каждой книге. Да, трахаю мёртвых. Да, ем человечину. Да, членю, режу, мочусь, блюю. Кого и мучаю, кого и раздавливаю трактором, кого и засовую обратно во влагалище. Чего-то вспомнился тот дибильный рассказ, где мудак гинеколог-акушер впихнул малого во влагалище матери. Да, он мудак, но Я же не мудак! НЕ Я МУДАК, а тот гинеколог!!!

Ты знала, что писатель пишет бессознательным?!

Знала, блин? А?!

Писатель всегда подключается к обстановке и просто её записывает! Просто… записывает!!! Не думая! А чувствуя обстоятельства! Писатель расшифровует обстановку через запах, цвет, вкус, хрен, редьку!

В «Войне и мир», в части, где французики воюют, что там можно увидеть? А? Да, можно и тельце заколотое увидеть, и понюхать загноившуюся ранку, кстати, ранку уже мёртвого солдатика. И что тут плохого? А?! Кто такой полевой врач? Вот он и нюхает те самые ранки мёртвого солдатика, а нюхает, чтоб достать из-под него живого! Живого, дура! Почитай Ремарка хотя бы, тварь! И что, например, Толстой – извращенец, когда «Войну и мир» писал? Его в школе проходят! В школе!

В ШКОЛЕ!!!

И ты каждого ученика, который почувствовал запах одежды, назовёшь фетишистом? Или некрофилом, когда из пухи ядро литит, а ученик представляет, как будет падать ядро на людей, а те превратяться в мясо, и в городе будет много мёртвых обнажённых мужских или женских тел? Это их мир восприятия! ИХ!! И каждый трахает своих героев!