Юрий Журавлев - Псы в городе волка

Псы в старом окопе разом вскинули головы и посмотрели на седого вожака, – тот длинно и неторопливо потянулся и, прогоняя остатки сна, широко зевнул, громко клацнув при этом зубами:

– Евражки, глупые, трусливые суслики. – Он пристально посмотрел каждому товарищу в глаза, но никто не отвёл и не спрятал своего взгляда, – Нам пора…

По осыпавшемуся мелкому гравию псы выбрались из своего убежища наружу. С высоты крутого склона, залитая ярким светом, долина лежала как на ладони, которую неведомый Создатель держал «лодочкой», согнув ровно на столько, сколько было необходимо для того, чтобы здесь обязательно когда-нибудь зародилась и пустила свои корни необыкновенная сила жизни.

Омытый утренней росой, приземистый кустарник, несмотря на свою кривизну, закрученную многими годами, в это утро выглядел помолодевшим. Его пожухлая листва уже почувствовала на себе ледяное дыхание приближающейся зимы, она поменяла цвет и, умирая, стала скручиваться, теряя жизненные силы. Уходящий в корни сок накрепко прикрепил эти корявые, и, теперь уже совсем не похожие на недавно распустившуюся весеннюю молодь листья, к коротким и жёстким прутьям, по которым к ним поступали из земли силы, всю такую их недолгую летнюю жизнь. Зимой ни суровые морозы не смогут разъединить эту связь мёртвых листьев со своими корнями, ни бесноватая пурга, под напором которой здесь прогибаются даже горы, будет бессильна оторвать их, и лишь когда стают снега и быстрыми потоками умчатся с этих сопок к океану, лишь тогда, подвластная невидимому дирижёру, земля отдаст свой сок, новая сила зародится и, выходя на свет, сбросит с ветки старый лист, чтобы развернуть и протянуть навстречу вечному солнцу новый. Старые же листья покорно лягут на землю и многие из них, подхваченные шальными ветрами, унесутся далеко от этого места, размолотые в пыль об острые скалы, пропадут где-то в огромном и безбрежном океане, и только в коротких снах, слезами неба, некоторым из них суждено вернуться обратно.

Неторопливо огибая редкие кусты, псы стали спускаться вниз к старой дороге, ловко перепрыгивая с покрытых седым мхом валунов на колотую скальную породу, с опасными, ещё не зашлифованными временем, острыми краями, в беспорядке рассыпанную по всему склону тесно прижавшихся друг к другу огромных сопок, высокой стеной отгородивших долину от остального мира.

Молодой суслик, опьянённый собственной храбростью, стоял на задних лапках и, вытягиваясь вперёд, завороженно смотрел псам вслед, – ведь только что своим пронзительным криком ему удалось прогнать опасного врага со своей территории и теперь его дому ничего не угрожает. Гордость распирала его в разные стороны, а его маленькому отважному сердцу вдруг стало тесно в груди и оно уже вовсю норовило выскочить наружу.

Стая вышла на старую дорогу и стала дальше спускаться по ней в долину, туда, где извилистая речка на неширокой равнине вязала свои замысловатые петли. Следом за ними, по склону, лавиной катился клич потревоженных сусликов:

– Смотрите! Псы вернулись в город!

Стая, не обращая на этот крик никакого внимания, уверенно двигалась за своим вожаком. Возле разбитого моста она перешла речку вброд и растворилась в утренней дымке, задержавшейся в низине в этот час.

– Они, всё-таки, вернулись! – катилось эхом по долине, – Они вернулись…

В неширокой комнате старого общежития, вытянутой от окна до двери на длину двух серых железных кроватей и одного, когда-то крашеного в кирпичный цвет табурета, показалось нестерпимо душно, несмотря на утреннюю свежесть, пробиравшуюся снаружи через все прорехи старой оконной рамы. Лёшка Ухватов с трудом разлепил веки и попытался поймать глазом уплывающую куда-то в сторону, светлеющую за окном, муть. Облизав сухим языком потрескавшиеся губы, сглотнул пустоту, и, широко открыв рот, словно рыба, принялся глотать тяжёлый воздух, который моментально иссушил язык и нёбо. Лёшка почувствовал себя маленьким пересохшим ручьём посередине такой огромной пустыни горячего жёлтого песка, что, будь он сейчас птицей и поднимись на всю силу своих крыльев, до самого конца неба, то и оттуда ему было бы не увидать, в какой стороне заканчиваются эти раскалённые россыпи.

От такой высокой мысли, непонятно каким образом посетившей его спозаранку, затуманенная Лёшкина голова пошла кругом, а перед глазами заплясали неясные серые тени, и в довершение всего откуда-то снизу, вырываясь из прокисшего желудка наружу, к горлу подкатила тошнота. Крепко схватив голову руками, Лёшка собрал все сохранившиеся в разбитом теле силы и попытался подняться с кровати. Внизу тоскливыми сверчками запели свою песню уставшие пружины, застучало в висках, и заухал филином по голове потолок с обвалившейся штукатуркой. На первом шагу комната сорвалась со своего места и стала надвигаться на Лёшку противоположной стеной, норовя раздавить его своей массой. Придерживая одной рукой коварно раскачивающуюся стену, двумя пальцами другой Лёшка долго выковыривал из распотрошённой пачки папиросу. Пачка, перекатывая внутри себя пару-тройку последних папирос, прятала их по своим углам, изворачиваясь по-всякому, норовила выскользнуть из-под непослушных пальцев. С большим трудом пришлось прижать её к стене, и только там она, наконец-то, рассталась со своей формой и содержимым.

Скользя по стене ладонью, стараясь сохранять равновесие и не опускать голову книзу, Лёшка осторожно присел. Свободными пальцами другой руки схватил за пробку пластиковую бутылку, слегка качнул её в сторону, – та ответила ему приятной налитой тяжестью. Медленно выпрямив колени, осторожно отпустил успокоившуюся стену. В голове колготилась единственная мысль: «Хочу в баню!» Лёшка потянул на себя облезлую дверь и ступил в длинный и унылый коридор общежития. Шлёпая босыми ногами по разъехавшимся в стороны, протёртым наполовину своей толщины доскам, он вышел на остатки крыльца, где, жадно глотнув воды из бутылки, засмолил папиросу. Стоя под навесом, неторопливо курил её, горькую, но с утра ещё такую, по-особому притягательно-желанную, выпуская тоненькой струйкой густой дым в сторону громады сопки, нависающей над всем окружающим пространством своей безжизненной округлой вершиной. Сизый дым папироски, отдаляясь, бесследно пропадал, растворяясь в чистом утреннем воздухе всего в паре метров от Лёшкиного носа, совершенно не причиняя сопке никакого ущерба.

– Проклятая гора, да чтобы ты провалилась сквозь землю, или на куски рассыпалась! – зашипел Лёшка сквозь зубы на сопку.

Гася в себе внутреннюю дрожь, Лёшка отшвырнул окурок в сторону, затем поднял бутылку и, скрутив пробку, стал медленно тянуть из горлышка живительную влагу. Наполненный желудок забулькал и в ответ быстро ударил в нос резкой отрыжкой: