Джим Батчер - Белая ночь

Воцарилась полнейшая тишина.

Подойдя к ним на несколько шагов, я новым зарядом энергии вырыл в песчаном грунте воронку футов шести в диаметре. Ногой я спихнул того вурдалака, что почти сохранил человеческий облик, в воронку и несколькими новыми зарядами обрушил стенки, похоронив его по шею в песке.

Затем я переключился на огонь и запек песок вокруг торчавшей головы вурдалака, превратив его в стеклянную корку.

Он визжал, не переставая, но я не обращал на это никакого внимания. Жар от расплавленного песка изуродовал его лицо, почти утратившее уже человеческие черты. Я перевернул пакет с соком. Часть его вылилась вурдалаку на голову, часть зашипела на слое запекшегося стекла вокруг нее. Я пошел прочь от головы, продолжая лить сок на землю, пока влажный след не уперся в большущий муравейник, в который один особенно ловкий курсант ухитрился провалиться ногой еще в самый свой первый день в лагере.

Почти сразу же первые муравьи-разведчики двинулись по этому следу в направлении вурдалака.

Я повернулся ко второму вурдалаку.

Не издавая ни звука, он попытался отползти от меня. Тишину нарушали только едва слышные всхлипы второго вурдалака.

— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал я вурдалаку очень, очень тихим голосом. — Ты расскажешь об этом своим сородичам, — я уперся ему в грудь концом посоха и пристально посмотрел на него. Несколько завитков сернистого дыма сорвались с посоха, обвив его голову. — Передай им вот что, — я придвинулся вплотную к нему. — Никогда. Так и скажи. Ни-ког-да больше. Этого не повторится. Или сам Ад не поможет тебе укрыться от меня.

— О Великий, — всхлипнул вурдалак. — Великий.

Я зарычал и начал колотить вурдалака со всей силы. Я не останавливался до тех пор, пока он не бросился от меня в пустыню — на одной руке и одной ноге, но довольно быстро.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из вида.

К этому времени муравьи уже добрались до его приятеля. Некоторое время я стоял и молча смотрел на это.

Рамирес подошел и остановился около меня — я ощутил это, не оборачиваясь.

— Dios, — повторил он.

Я промолчал.

— Ты же сам говорил, что не испытываешь к ним ненависти, — произнес Рамирес, выждав немного.

— Все меняется.

Рамирес не пошевелился, только понизил голос так, что даже я едва слышал его.

— Как ты думаешь, много ли уроков потребуется детям, чтобы усвоить это?

Гнев снова начал закипать во мне.

— Одно дело бой, — продолжал Рамирес. — Другое дело это. Посмотри на них.

Я вдруг ощутил на себе вес нескольких десятков взглядов. Я повернулся и увидел, что курсанты, побелев от потрясения, молча смотрят на меня. Вид у них был перепуганный.

Я поборол досаду и злость. Рамирес говорил дело. Разумеется, он говорил дело. Черт бы его побрал.

Я достал пистолет и разрядил в вурдалака.

— Dios, — снова прошептал Рамирес и покосился на меня. — Ни разу не видел еще тебя таким.

Руки и лицо начало щипать от ожогов. Солнце понемногу превращало Кэмп-Бубум в огромный противень.

— Каким?

— Ледяным, — произнес он, помолчав.

— Это только так и подают, — буркнул я. — Ледяным.

Ледяным.

Холод…

Я очнулся. Нью-Мехико куда-то исчезло. Вокруг царили темнота и холод. Такой лютый холод, что обжигал кожу. Грудь сдавливало.

Я находился в воде.

Грудь сводило болью. Я смог-таки поднять голову и посмотреть вверх.

Солнце играло на обломках льда толщиной добрых восемь дюймов. Я вспомнил. Бой на борту «Жучка-Плавунца». Вурдалаков. Озеро. Лед треснул, и я провалился в воду.

Вода была мутная, и я заметил проплывавшего мимо вурдалака, когда он оказался на расстоянии вытянутой руки от меня. Он плыл по-крокодильи, вытянув руки по швам, увидел меня одновременно со мной и отвернул в сторону.

Никогда больше.

Я протянул руку и схватил его за пояс джинсов. Он ударился в панику, замолотил ногами и нырнул глубже, в холод и темноту, в надежде, что я испугаюсь и отпущу его.

Умом я понимал, что мне надо вздохнуть, и что я начинаю уже терять сознание. Я отмахнулся от этого как от несущественного. Этот вурдалак никому уже не причинит вреда. Никогда больше, даже если мне придется для этого умереть. В глазах начинало темнеть.

И тут в воде возникла еще одна неясная фигура. Она приблизилась, и я разглядел Томаса — голого по пояс, с ножом в зубах. Он устремился к вурдалаку, который извивался с такой силой, что мои слабеющие пальцы отпустили пояс.

Я безвольно болтался в воде. Что-то холодное обвилось вокруг моего правого запястья. Свет сделался ярче, ярче — до боли в глазах.

А потом мое лицо вдруг вынырнуло из ледяной воды, и я из последних сил глотнул воздуха. Чья-то рука поддержала меня за подбородок, а потом меня потянули куда-то в сторону. Элейн. Уж прикосновение ее кожи к моей я ни с чем не спутаю.

Мы вынырнули на поверхность, она перевела дух и потащила меня в сторону причала. С помощью Оливии и остальных женщин Элейн вытащила меня из воды. Я лежал на боку, жадно глотая воздух. Меня колотил озноб. Мир понемногу обретал привычные очертания, но я слишком устал, чтобы реагировать на это.

Не знаю, сколько времени прошло, но когда вернулся и выбрался из воды Томас, сирены раздавались уже довольно близко.

— Уходим, — скомандовал Томас. — Он может идти? Он не ранен?

— Нет, — откликнулась Элейн. — Должно быть, это шок. Не знаю точно. Наверное, ударился головой обо что-нибудь.

— Нельзя здесь оставаться, — сказал Томас. Я почувствовал, как он поднимает меня и закидывает на плечо. Он сделал это настолько осторожно и мягко, насколько это вообще можно сделать.

— Верно, — согласилась Элейн. — Идем. Так, всем держаться вместе и не отбиваться от других.

Я ощутил, то меня несут. Голова болела. Еще как болела.

— Я его сделал, — шепнул Томас мне на ухо. — Все в порядке, Гарри. Все в безопасности. Мы вывели всех. И я его сделал.

Что ж, если брат говорит мне так, мне довольно и этого.

Я закрыл глаза и перестал пытаться следить за происходящим.

Меня разбудило прикосновение очень теплых, очень мягких пальцев. Голова болела даже сильнее, чем после плюхи, полученной от Коула накануне вечером, если такое вообще возможно. Я не хотел приходить в сознание, не хотел проверять, может ли голова болеть еще сильнее.

Но эти мягкие, теплые, несомненно женские пальцы продолжали настойчиво трогать меня, и понемногу боль начала спадать. Это имело обычное последствие: когда боль уходит, ее отсутствие сравнимо почти с действием наркотика.

Но, конечно, не только это. Я испытывал от этих прикосновений почти первобытное наслаждение. И от мысли о том, что кто-то, близкий тебе, хочет касаться меня. Прикосновение человеческой руки вообще дарит ощущение безопасности, подтверждая на самом глубоком, рефлекторном уровне, что кто-то рядом, кто-то заботится о тебе.