Мария Барышева - Мутные воды дельты

Плохо было то, что с самого начала я схватил Виту левой рукой, а поскольку я правша, то шансов каким-то чудом удержать ее у меня еще меньше, и я пытаюсь схватить ее и правой, чувствуя, что еще немного, и мы будем слишком глубоко, и придется бросать ее и всплывать. С трудом я тянусь правой рукой с растопыренными пальцами вниз, сквозь упругое сопротивление воды, и тут о мою ладонь ударяется что-то твердое, и пальцы хватают это, сжимают и чувствуют гладкую поверхность и слегка выдвинутое лезвие.

До сих пор я не устаю мысленно благодарить Юй и свою принципиальность, благодаря которым у меня в тот день оказался нож. Совсем недавно, безуспешно попытавшись заставить Виту послушаться меня в обмен на нож, я сложил его и сунул в карман штанов. А сейчас рыбина, тянущая нас, сильно дергается, сделав крутой заворот — она собирается уходить на глубину уже по-серьезному, окончательно, мордой вперед, и от этого рывка я переворачиваюсь вверх ногами. Нож и выпадает из моего кармана. Но от того же рывка рука Виты выскальзывает из моей, и меня отбрасывает в сторону, и я перекувыркиваюсь через голову, одновременно вцепляясь зубами в ложбинку на лезвии и открывая его. При обычных обстоятельствах для меня это несложно — еще несколько лет назад мы с Мишкой не раз так делали на спор, но как мне удалось открыть лезвие тогда, кувыркаясь под водой и теряя драгоценный воздух, которого и так уже почти не осталось, я до сих пор не могу понять. Сделал я это инстинктивно — наверное, правильно говорят, что если в минуту отчаяния в руке человека окажется оружие, оно часто начинает думать за него.

Я уже смутно вижу Виту, но зато я хорошо вижу нечто другое — в мою сторону сверху вниз сквозь воду летит что-то большое и темное — это хвост уходящего вниз сома, и я инстинктивно только и успеваю выставить перед собой руки, в одной из которых судорожно зажат нож. А потом меня сметает, отбрасывает в сторону мощным, скользящим, холодным ударом. Сом исчезает, навсегда унося в себе нож Юй, устремляется вглубь стремительной огромной тенью, оставив за собой небольшое темное облачко крови, и вишневая рукоятка мелькает передо мной в последний раз — она торчит из сомовьего тела, словно диковинный, особенно крупный паразит. Он бросил Виту, и девчонка кувыркается там, внизу, в водяных вихрях, которые оставила после себя рыба. Я успеваю увидеть это только мельком, и сразу же рвусь вверх, к спасительному воздуху, потому что уже испытываю мучительное удушье. Я плыву, так бешено работая руками и ногами, что словно лезу вверх по невидимому канату, и, достигнув поверхности, выскакиваю над ней по пояс и жадно вдыхаю горячий воздух — еще и еще. Я никогда не думал, что летний волжанский воздух может быть таким вкусным. А после нескольких вдохов я снова ныряю. Вита на том же месте и даже еще немного в сознании — кое-как машет руками, пытаясь плыть, и я хватаю ее и тяну наверх.

Сложнее всего оказалось затащить Виту в лодку — находясь в воде, сделать это было никак невозможно. А мне хочется побыстрее оказаться в лодке, потому что сом может вернуться. Что такому великану перочинный нож, пусть даже и армейский? И поэтому, волоча за собой полузадохшуюся девчонку, я с трудом доплываю до «Казанки», которую за это время немного отнесло, хватаюсь за волочащееся весло, подтягиваю Виту, перекладываю на рукоять весла ее пальцы и прижимаю их сверху своими, заставляя взяться крепче.

— Держись! Ты слышишь?!! Держись за весло! Я сейчас!

Я хватаюсь за борт, кое-как переваливаю свое тело в лодку. Потом, быстро оглядевшись и не увидев нигде сома, я в несколько приемов, рывками затаскиваю в лодку Виту, и мы вместе валимся на мокрое дно, и тут ко мне снова приходит то отвратительно ощущение полета, и я проваливаюсь вместе с лодкой куда-то вниз, в густой белый туман, только и успев, что удивиться, — отчего это во рту так солоно, а по груди течет кровь…

Не знаю, сколько я пролежал в обмороке — думаю, недолго. А прихожу в себя от того, что Вита дергает меня за плечо и плачет, почти воет, и первая моя мысль похожа на торжествующий вопль: «Я удержал! Я ее вытащил!», вторая — испуганный вопрос «Где он?!» Я пытаюсь встать, но Вита тут же визжит и кидается мне на шею, и я, ойкнув, валюсь вместе с ней обратно.

— Ты живой?! — Вита облегченно и радостно хлюпает носом. — А я думала, что ты умер. Ты весь в крови, страшно. Я обтерла чуть-чуть, но у тебя там такое… где губа…

Я осторожно ощупываю лицо и обнаруживаю, что, открывая зубами нож, почти пополам разрезал себе нижнюю губу, и кровь медленно струится по подбородку, и вода на дне лодки, где мы лежим, уже красноватого оттенка. Но что такое порезанная губа в сравнении с тем, что мы живы?!

— Ничего, — бормочу я невнятно, потому что стараюсь губой не шевелить, — заживет.

Губу мне потом зашьют, и шрам останется на всю жизнь, стянув губу тугой неровной ниточкой и придав мне мрачноватый бандитский вид. Ни усами, ни бородой этого не закроешь, и некоторых женщин этот шрам будет отпугивать, но дочери Лене он очень нравится — она говорит, что с ним я похож на пирата или разбойника — она без ума от пиратов и разбойников.

Кое-как я все же приподнимаюсь и оглядываюсь. Нас тихо несет вдоль берега по краю фарватера, навстречу идет понтон, но, судя по всему, лодку он задеть не должен. Все равно нужно возвращаться — плыть придется теперь очень далеко, и я с ужасом думаю о том, как буду заводить мотор — руки у меня в плечевых суставах болят страшно, и даже опираться о дно лодки мне очень трудно. От Виты вообще никакого толку — она напугана до смерти, у нее болят легкие и горло от крика и речной воды, которой она успела наглотаться, руки у нее тоже болят, а правая нога, за которую схватил сом, вывихнута, и щиколотку почти опоясывает багрово-синяя ссадина, распухающая прямо на глазах. Я говорю Вите, чтоб она отпустила мою шею, пытаясь все время оглядываться — не видно ли где сома? Мне кажется, что весла нужно поскорее вытащить из уключин, словно сом может, вернувшись, забраться по ним к нам в лодку.

— Надо заводить мотор, а то в море унесет.

Но она не отпускает меня и продолжает реветь, и я не знаю, что делать. Женские слезы и много лет спустя ввергают меня в абсолютно растерянное беспомощное состояние, и моя Ленка знает это и прекрасно этим пользуется. А тогда я и вовсе не знаю, как быть, и говорю Вите первое, что приходит в голову:

— Эх, ты! А еще стихи читаешь!

Как ни странно, это действует, и Вита отпускает меня, и перестает плакать, только шмыгает носом. Я ползу к кормовой банке и пробую запустить мотор. Наверное, покровитель всех моторов сжалился надо мной тогда, и спустя несколько секунд «Казанка» мчится вверх по течению, а весла, вытащить которые у меня уже нет сил, мотаются туда-сюда, хлопая по воде. Я сижу на банке и держу румпель, а Вита устроилась на дне лодки, уткнувшись подбородком в мое колено и крепко вцепившись мне в ногу, — теперь-то никому не удастся ее утащить — и это отчего-то очень льстит моему самолюбию. Мы идем по длинной диагонали, постепенно приближаясь к берегу, а нам навстречу мчится другая моторка, и мне кажется, что я знаю, кто в ней. Встречный ветер размазывает кровь по моему лицу и шее, сдувает ее прочь, точно хочет спрятать все следы происшедшего. Если бы еще он заодно сдул мой страх, и боль, и бесконечную усталость — мне кажется, что я стал таким же старым, как Архипыч, и нисколько не удивлюсь, если в нашем трюмо, дома, увижу свои поседевшие волосы. Дома, да… скоро мы будем дома. Вернее, я.